Дела научные

Эдуард Бернгардт: Борис Викторович, Вы кандидатскую диссертацию успели еще до войны защитить?

Борис Викторович Раушенбах: Не-е-ет.

Вера Михайловна Раушенбах: Я выходила замуж за голодранца!

Борис Викторович: Да, так что это был героический поступок с ее стороны. Я защитился в 49-м. А в 50-м у нас родились дети. Это не то что прямо связано, но происходило почти одновременно. Я защитил диссертацию и породил детей, то есть тоже совершил героическое дело.

Вера Михайловна: Х-м! Герой нашего времени нашелся...

Бернгардт: Причем вы так сразу "дуплетом отстрелялись" и решили, что хватит?

Вера Михайловна: А мне некогда было. Я же археолог, надо было в экспедиции ездить. Пары достаточно, я свою норму выполнила. Когда им было 5 лет, я их уже с собой брала.

Бернгардт: 49-й год... Наверное, был свой закрытый Совет?

Борис Викторович: Конечно. Была секретная диссертация, закрытая защита. Потом докторская в 57-м, тоже закрытая.

Вера Михайловна: Я в то время как раз в больнице лежала и очень удивилась.

Борис Викторович: Да-а, это было здорово. Она лежала в больнице, а я ей ничего не говорил. У нас известное правило в семье: если ей скажешь – все провалится. Много раз проверяли. Вот ей сказали, что я получил премию имени Жуковского. Черта с два! Хотя все было сделано, но я ее не получил. Почему? Потому что ей сказали.

Вера Михайловна: По-моему, эту премию просто отменили.

Борис Викторович: Нет, не отменили, но мне не дали. Хотя формально я получил по документам, но мне ее не выдали.

И документа у меня нет, и, в общем, я бедный и несчастный. Почему? Потому что не дай Бог ей скажешь, и все пойдет прахом. Это уже экспериментально подтверждено. Она, наверно, в прошлой жизни ведьмой была. Наверное, я ошибку сделал, что на ней женился. Но... охмурила, охмурила.

Вера Михайловна (смеется): Кто – кого? Я-то больше пострадала.

Борис Викторович: Это она делает вид, что пострадала, а на самом-то деле счастлива! Все ей завидуют.

Вера Михайловна: 58 лет терпеть такого мужа! Ни одна ведьма не выдержит.

Борис Викторович: Но я-то! Несколько лет назад регистрируюсь на какой-то конференции, дама записывает адрес, телефон, возраст, еще что-то. Потом она перестала писать, посмотрела на меня, как на чудище, которое вынырнуло из моря, сделала стеклянные глаза – в них ужас – и говорит: "Как, у Вас все еще первая жена?!" (Общий хохот.) Такого ужаса и удивления я никогда еще не видел. Вот так.

Вера Михайловна: Терпеть такого мужа столько лет! Сдуреешь.

Борис Викторович: Так я уже сдурел. Видимо, полагалось мне другую жену завести, я просто не знал.

Вера Михайловна: Я чувствую, много Вам придется вычеркивать...

Борис Викторович: Ну, давайте вернемся к нашим баранам, как говорится. Обе диссертации были посвящены ракетной технике. В ракетных двигателях иногда возникают очень мощные колебания процесса горения, от которых двигатель разрушается, взрывается и так далее. У меня диссертации – и кандидатская, и докторская – по процессам колебания горения в ракетном двигателе.

Я даже потом по этим мотивам написал толстую книжку, которая называется "Вибрационное горение". И с тех пор я этим горением не занимаюсь, потому что если я написал книжку, то мне уже больше это не интересно.

Но в свое время это была интересная область: нестационарные процессы горения, скажем так. Все привыкли, что горит равномерно, спокойно, а вот когда не спокойно, когда горение переходит в режим автоколебания и разносит двигатели, топки и так далее? Это меня интересовало. Довольно узкая тема, не общечеловеческая.

Бернгардт: А членом-корреспондентом?..

Борис Викторович: Членом-корреспондентом я стал неожиданно для себя. Наша организация не собиралась выдвигать меня в членкоры. Но другая организация – Отделение прикладной математики Академии наук – вдруг решила выдвинуть, хотя я у них не работал. Сейчас это институт имени Келдыша. Сообщили об этом на фирму, а фирма страшно переполошилась, что ее сотрудника выдвигает другая организация. Там не знали, что делать, подумали: "А вдруг действительно выберут?!" Тогда совсем глупо получается – выбрали сотрудника по рекомендации каких-то чудаков из Академии наук.

И было созвано сверхсрочное заседание Ученого совета. Собрался Совет с совершенно обалдевшим видом. Когда спросили зачем, им сказали: "Нужно срочно выдвинуть его, потому что он уже выдвинут". Один из членов Совета страшно возмутился, сказал, что вопрос не подготовлен, и воздержался от голосования. Так что (смеется) я прошел не единогласно, при одном воздержавшемся.

Но я этого ничего не знал, потому что в тот момент был в командировке в Лондоне. Я не принимал никакого участия в этом выдвижении, если не считать того, что заполнил анкету. Никому не звонил, за меня никто не хлопотал. Все считали, что это формальный номер.

Бернгардт: То есть, грубо говоря, Вас без Вас женили.

Борис Викторович: В какой-то степени была и моя вина, потому что я должен был подписать исходный документ. Я его подписал и уехал в Англию. И уже когда был в Лондоне, мне вдруг сообщил приехавший из Москвы человек, что меня выбрали в членкоры, и мы по этому поводу (смеется) "напились".

Примерно то же самое происходило, когда меня выбирали в академики. Кто выдвигал, я уже не помню. Опять не по делу. Фирма снова поддержала. Так, для порядку.

Там большинство избирается на 5, 6, 7-й раз. То есть надо, чтобы он сперва примелькался, а затем уж его избирают. А я – оба раза не только с ходу, но и в первый же день, при первом голосовании! Обычно же несколько дней идут голосования, рейтинги какие-то подсчитывают и так далее.

Бернгардт: Я слышал, что часто бывает так: борются два течения, те "режут" этих, а эти – тех, и в результате проходят нейтральные.

Борис Викторович: Я и есть нейтральный. За меня голосовали и те и другие. Я очень мирный человек. Во-первых, я никогда ни с кем не ссорился, во-вторых, не стремился занимать каких-то постов. Никому не мешал, ни у кого не стоял поперек дороги.

Я интуитивно – и это, наверное, правильно – считал, что надо держаться подальше от начальства. Меня посадили бы в свое время, если бы я рвался в начальство. А я был там "какой-то вшивый инженеришко", плевали они на меня. И я был очень рад, что им плевать. Они сажали друг друга, Костиков – Королева, еще что-то там происходило, а я... Кому я нужен? Пост, который я занимал, никому не был нужен.

И всю жизнь у меня так было. Я всегда старался занимать пост как можно более низкий. Если низкий пост, то невысоко падать. Это сверху валишься с грохотом. Все кругом бьется, стекла летят, а на кой черт мне это надо? Еще обрежешься об стекло. Так что я всю жизнь держался позиции – не занимать постов.

Иногда меня жизнь заставляла их занимать, но я был очень плохим начальником в смысле административном. Мне по этому поводу Королев как-то подробно объяснял, какой я (улыбается) болван: "Что ты, дурак, не можешь стукнуть кулаком?!" Все, что он обо мне думал, он выкладывал. Я с ним соглашался, он действительно был прав, я – не начальник. Но зачем мне это?

Есть люди, которые любят руководить. Вот жена моя. Она и сейчас мною руководит, потому что больше никого нет, мною и котом. А я никем не руковожу, даже котом. Только иногда поглажу его – и все.

Бернгардт: Но ведь технику по управлению полетами Вы разрабатывали!

Борис Викторович: Вынужден был, вынужден... Вынужден был иногда иметь подчиненных, но я старался их не иметь. Когда стали делать эту технику, нужно было все считать, делать чертежи, и я собрал у себя народ, но при первой возможности, скажу откровенно, я оттуда смылся. Нет, я не люблю быть начальником. Это точно, это экспериментальный факт, который все знают.

Я был плохой начальник, потому что никогда ни на кого не мог прикрикнуть. Если я говорю человеку: сделать то-то и то-то, а он не делает, сволочь такая, то на второй день я ему опять говорю: сделать то-то и то-то. И если он снова не делает, тогда на третий день я это делаю сам. Это самое плохое, что может сделать начальник.

Бернгардт: Но зато, наверное, подчиненные Вас любили?

Борис Викторович: Они ко мне очень хорошо относились.

Вера Михайловна: И до сих пор хорошо относятся. Вот, например, Юрий Михайлович Батурин. Он же его ученик. И потому, когда Борис Викторович уже умирал после операции, Батурин – он был тогда помощником у Ельцина – добился его перевода в "кремлевку".

Борис Викторович: Он тогда был секретарем Совета безопасности. Они сделали для меня все, что могли, и я им очень благодарен. Иначе бы я загнулся. Онкоцентр, куда я попал, был не тем местом, куда надо ложиться. В общем, я сам был виноват.

Вера Михайловна: Ему же предлагали разных специалистов, а он решил – в Онкологический центр: они там каждый день режут, ко всему привыкли, и потому проще всего туда. Вот там его и "зарезали".

Борис Викторович: Но не дорезали, понимаешь? В общем, это была веселая история.

Жизнь у меня весело прошла, и, я думаю, дальше будет еще веселее. Мы еще с женой придумаем что-нибудь такое, что даже Чеширский кот удивится.

Бернгардт: Вера Михайловна, это, видимо, к Вам вопрос. Когда подчиненные не справлялись, Борис Викторович, наверное, всю ответственность брал на себя? Шишки-то все ему доставались?

Вера Михайловна (смеется): Ему. Поэтому Королев говорил Галлаю: "Твой приятель-то! Я его ругаю, а он стоит, как Иисусик, и улыбается".

Борис Викторович: Да, он не мог меня пронять. Я слишком хорошо его знал до войны, и поэтому он ругает меня, за что-то отчитывает, а мне пле-е-вать. И он это видит. Все его боялись, а я не боялся. Потому что все – и докторскую степень, и профессора – я получил помимо него. Я ему ничем не был обязан. Другие были обязаны, а я – нет. Он это чувствовал, и потому у нас с ним отношения были взаимно уважительные. Он меня обычно не ругал, понимая, что это бессмысленно, что я не испугаюсь.

Он был прекрасный артист. Часто изображал гнев, делал вид, что очень сердится, – умел закатить глаза, замахать руками. Большинство людей после этого шло в сортир и меняло штаны, а мне на это было в высшей степени плевать, и он поэтому со мной такого не делал. Не оттого, что я такой хороший, а потому что хорошо его знал и мне было наплевать на свою карьеру у него.

Я и ушел потом из фирмы. Интересно было первые несколько лет. Когда стало скучно, я ушел. Первый пуск – это интересно, второй – интересно, десятый – там всегда что-то новое, а когда 129-й, 1328-й – да кому это нужно? Это не для меня, я всегда старался делать что-то для меня интересное. Пусть это будет пустяк, но чтобы было интересное, то есть новое. В качестве такого нового у меня пошло искусствознание.

Бернгардт: Вы, наверное, получали правительственные награды, когда были успешные запуски?

Борис Викторович: Понимаете, в чем дело: когда награды получают, для этого надо суетиться, а я никогда не суетился. Мне было наплевать. Я получил Ленинскую премию в 1960 году, когда у Королева еще не работал, за фотографирование обратной стороны Луны. Был большой коллектив, и там я со своими двумя помощниками. Получил орден Ленина за полет Гагарина. Дали, ну и ладно. Потом дали орден Трудового Красного Знамени за сколько-то-летие Академии наук. Потом – Героя Соцтруда.

Вера Михайловна: Героя тебе Горбачев дал.

Борис Викторович: Это я помню, не помню только – за что? Впрочем, это не важно. С Горбачевым мы расстались лучшими друзьями. Даже теперь, когда с ним встречаемся, то улыбаемся, объясняемся в любви.

Что-то еще получал. Демидовскую премию, например. Демидовская премия – это не хухры-мухры. Это уральская премия. Когда-то Павел Николаевич Демидов завещал Академии наук большую сумму денег на премии за выдающиеся научные работы. Премия выдавалась до 1865 года, потом прекратилась и возобновилась только лет десять назад.

И я получил Демидовскую премию – в такой приятной малахитовой шкатулке большая медаль, но бумаги к ней не дали. Сказали, что у них нет красивых бланков, и эту красивую бумагу я получил только через несколько лет, на днях. Причем дали в рамочке и под стеклом. Я с трудом унес домой. Так что у меня сейчас и "кукумент" есть, и медаль. И не только медаль, но и копия медали! Медаль настольная, но она серебряная, и ее могут спереть "трудящиеся". Поэтому имеется копия, ничего не стоящая. На стол кладется копия, а настоящая прячется в карман, на нее садишься. Как-то так мне объясняли, но я не очень понял.

Да, еще я почетный гражданин города Гагарина. Это Леонов устроил мне по блату.

Вера Михайловна: Ну почему по блату! Да сколько вас осталось из старой гвардии! Ты да Черток – и все. Две старые рухляди.

Борис Викторович: Да-а, это верно. Да, да, да... Я один из немногих, которые...

Вера Михайловна: Динозавр.

Борис Викторович: Я и Феоктистов.

Вера Михайловна: Феоктистов-то помоложе тебя.

Борис Викторович: Моложе, но он в МВТУ, не членкор, его никуда не приглашают, потому что он сейчас никакого отношения к космонавтике не имеет.

Меня приглашают – я езжу, но... Я не люблю куда-то ездить, хотя речи (оживляется) держу блестяще! Вера Михайловна всегда после моих речей в ужасе и целых два дня меня пилит: "Это ж надо таким дураком выглядеть на сцене! Нельзя ли было сказать об этом или промолчать о том?" В общем, идет "разбор полетов", такой, что от меня только перья летят во все стороны.

Вера Михайловна: Правильно, а кто формирует вас, мужиков?

Борис Викторович: Жены, жены...

Вера Михайловна: Был бы ты без меня академиком?

Борис Викторович: Конечно, не был. Это всем известно.

Вера Михайловна: За вами нужен глаз да глаз.

Борис Викторович: Это конечно.

Вера Михайловна: А была бы я другой – требовала бы от тебя норковых шуб, всякие драгоценности, еще чего-нибудь. Зарабатывал бы на это где-нибудь, а так занимался своим делом – и все.

Борис Викторович: Это верно, норковых шуб я ей никогда не покупал. Что я тебе купил, дорогая моя?

Вера Михайловна: Ничего.

Борис Викторович: Как ничего?! А дачу?

Вера Михайловна: С шапкой по кругу ходили.

Борис Викторович: Это неважно, что ты с шапкой ходила. Да, дача, конечно, ее работа, а не моя. Это она долго объясняла мне, что страшно надо ее покупать...