Снова в Москве

Эдуард Бернгардт: Борис Викторович, в Вашей книге "Пристрастие" есть фраза об отъезде с Урала в Москву: "Как я оттуда уезжал, какие при этом были случайности, это отдельная, очень длинная и совершенно фантастическая история"...

Борис Викторович Раушенбах: Когда я говорил "фантастическая история", то имел в виду, что там был целый ряд бюрократических случайностей.

Началось с того, что когда Келдыш просил НКВД, чтобы меня отпустили и направили в его институт, то люди, которые этим занимались, так хвалили меня в своих письмах, – мол, без меня вообще жизнь на земле прекратится, – что в НКВД решили: "А на кой черт нам такого человека кому-то отдавать? Мы его (смеется) себе возьмем!" И они решили оставить меня в системе НКВД.

У них в Рыбинске на моторостроительном заводе было конструкторское бюро из заключенных. Было решено направить меня в Рыбинск, где я должен был работать вместе с ними, но как вольный. А Рыбинск в 1946 году переименовали в Щербаков, и в Тагил пришло сообщение о том, чтобы меня направить в город Щербаков.

Ни я, ни оперуполномоченный не знали, что такое Щербаков, – его только что переименовали. Мы с ним перепробовали все, что возможно. Я ходил на железнодорожную станцию в Тагиле: "Дайте билет до Щербакова!" – "Называйте не город, а станцию!" А я не знаю станцию. (Если переименовываешь станции, то надо оплатить замену железнодорожных справочников всего мира. Поэтому у нас переименовывали города, а станции оставались со старыми названиями.)

Тогда мы с этим опер-человеком решили: поеду-ка я в Москву, в НКВД. Те-то знают, где Щербаков, раз они (смеется) меня туда направляют. Одно слово – комедия!

Я получил направление и поехал. Но, приехав в Москву, немножко словчил и не пошел в НКВД. Пошел на работу и доложился там в 1-м отделе: вот, меня забирают, куда-то направляют. Те меня схватили: "Никуда мы тебя не отпустим!" Началась очень смешная бюрократическая история, которая окончилась в общем-то удачно: мне удалось в конце концов остаться в Москве.

Бернгардт: А Вера Михайловна к тому времени тоже вернулась в Москву?

Вера Михайловна Раушенбах: Когда мы были в эвакуации, мне надо было где-то работать. Приятель Бориса Викторовича работал у генерала Виктора Федоровича Болховитинова. Его завод был не в Свердловске, а в 50 км оттуда. Болховитинов взял меня, потому что рассчитывал, что из-за меня, когда все это кончится, он и его получит. Так что я проработала там техником-расчетчиком, а потом, вместе с заводом, вернулась в Москву.

И тут начался цирк. Жить негде, комната занята. Летчик, Герой Советского Союза, занял и ту комнату, где жил Борис Викторович с приятелем, и ту, в которой я жила. В один прекрасный день, когда мне надоело скитаться по чужим людям, я взяла и вошла в свою комнату – у меня же были ключи. На такое (смеется) только молодость способна! Как на грех, летчик там оставил свой пистолет. Вызвали милицию. В общем, было целое дело. А потом, когда я, наконец, получила комнату и пришла за своими вещами, он мне их не отдает: "Это вещи врага народа!"

Но одну вещь (смеется) я все-таки смогла забрать. Во время переселения присутствовал милиционер. А у нас висел женский портрет, принадлежащий кисти какого-то неизвестного художника. Работа – маленькими цифрами написано – 1908 года. Так получилось, что в молодости я была страшно на него похожа, просто невероятно. Портрет очень хороший, и летчик захотел его себе оставить. И тогда обозленный милиционер, который понял, что меня облапошивают, что у меня все забирают, говорит: "Вы, может, еще скажете, что и этот портрет – не ее?!" Так (смеется) портрет и остался у нас.

Бернгардт: Получается, что Борис Викторович женился на племяннице "врага народа", а потом все поменялось местами?

Борис Викторович: Да, это был известный риск. Я говорил своей будущей супруге, что нам еще придется повертеться: "Ты – родственница врага народа, я – немец! Ничего себе коктейль получается!"

Вера Михайловна: В Европе уже шла война, и можно было догадаться... Ничего, русским женщинам это свойственно – ехали в Сибирь за своими мужьями.

Но у меня-то, конечно, биография веселее, чем у него. Он страдал только как немец, а у меня все было сложнее. Отца белые расстреляли, его брата они же повесили перед окнами родителей. Второго брата – дядю Володю (он на корабле был механиком) – офицеры изрубили на куски и бросили в топку.

Поэтому, понимаете, когда у нас сейчас говорят и пишут по поводу красного террора, я просто начинаю свирепеть. Белый-то террор раньше начался, чем красный. Красный террор был ответом на белый.

Если бы Дзержинский дожил до 37-го года, его бы Сталин расстрелял наверняка. Дзержинский много хорошего сделал, он по всей стране собрал беспризорных детей. Сейчас они всюду в подворотнях, а он тогда всех собрал. В городе Славянске, где жили мама с отчимом, было множество детских домов. Вот сейчас моя тетушка приехала из Днепропетровска, она там выросла в детском доме – моя мама была заведующая. Я сама росла вместе с детдомовскими детьми. А они Дзержинского хулят. При чем тут Дзержинский?!

То, что делал Сталин со своей этой сворой, – Ягода, подонок Ежов и так далее, – это совсем другое дело. А вот старые большевики... Возьмите Орджоникидзе. Уж я его хорошо знала, не раз видела в доме. У его супруги три платья было. Они жили все на партмаксимуме. И мой дядя получал партмаксимум, хотя он возглавлял всю промышленность Урала.

Борис Викторович: Было решение (потом его отменили), что член партии, какой бы он пост ни занимал, не может получать больше, чем средняя зарплата рабочего. Это называлось партийный максимум. Если ты не член партии, можешь получать хоть миллион, если член – будь добр, вот тебе средняя зарплата рабочего.

В старых фильмах все ходили в гимнастерках. Это не потому, что коммунистические руководители должны были ходить так, – денег у них не было на костюмы!

Вера Михайловна: Не было! Дзержинский имел пару гимнастерок – и все. И никто не воровал! Вот эту-то всю верхушку Сталин и расстрелял.

Борис Викторович: Слишком они были честные. Они не позволили бы ему сделать то, что он сделал.

Вера Михайловна: Там и разговоров не могло быть о каких-то левых деньгах. Уж какой пост мой дядя занимал! Что, Вы думаете, мы имели свою дачу?! Ничего подобного. Дача была выстроена для треста, и мы там, как большая семья, имели две комнаты. В остальных комнатах жили другие сотрудники. А сейчас грязью всё поливают. Мне кажется, я больше права имею на свое мнение, чем они, потому что много пережила, меня и те, и те, и те пощипали, как только могли.

Бернгардт: Борис Викторович, а как же всякие проблемы с допуском, регистрацией и прочим?

Борис Викторович: Понимаете, допуск давало МГБ, а прописывало МВД. Это разные "конторы", потому меня не прописывали, а допуск (смеется) давали.

Бернгардт: Наверное, под чью-то ответственность? Келдыша или...

Борис Викторович: Не думаю. Просто у МГБ была своя линия, они плевали на МВД. Так что у меня была смешная ситуация: допуск есть, а прописки нет. Первое время я жил у жены, и мы прятались, когда ходил участковый. Это была сцена! Я прятался в шкаф (общий смех)!

Вера Михайловна: Причем у нас уже было двое детей.

Борис Викторович: Да наш оперуполномоченный и не хотел меня хватать. Ему на все было наплевать, он считал, что это глупость. Но у нас был сосед, редкая сволочь, которому доставляло удовольствие делать людям неприятности. Он приходил и говорил: "А тот опять ночует". И опер, чертыхаясь, шел меня ловить.

Так что у нас были веселые моменты в совместной жизни, есть что вспомнить. А то ведь как? Люди женятся, живут всю жизнь – только чай по утрам пьют, да по вечерам кофе, или наоборот. Разве это жизнь? То ли дело у нас – посидишь...

Бернгардт: Получается, что Вы под спецкомендатурой так и не были?

Борис Викторович: Я фактически бежал из ссылки – меня ведь никто не освобождал. Вместо Рыбинска попал в Москву, а в Рыбинск не явился. Мне одну ссылку заменили на другую, а я между ними сбежал и был беглый ссыльный.

Бернгардт: И если бы кто-то очень захотел, то 20 лет каторги по Указу 48-го года Вам было обеспечено?

Борис Викторович: Да, это точно.

Бернгардт: Так что надо было быть непугливым...

Борис Викторович: А я не из пугливых. Я много раз в жизни пережил такое: случается страшное, невероятное, я страдаю, заливаюсь слезами, не сплю, места не нахожу. Проходит год – и выясняется, что это было единственное спасение. И с тех пор я все эти неприятности принимаю с радостью. Значит, мне повезло, я избежал более крупной неприятности.

Вера Михайловна: Борис Викторович вовремя уехал из Ленинграда, не окончив институт. Сдал все экзамены за институт и, пока они там еще год учились, переехал в Москву. Может быть, его бы там и схватили как немца, но он уже уехал. А здесь его еще никто не знал, никому он не мешал и проскочил.

Борис Викторович: У меня много было таких моментов, когда, сам того не зная, я совершал ловкие маневры...