Академии и академики

Эдуард Бернгардт: Борис Викторович, а с академиком Борисом Патоном Вам встречаться не приходилось?

Борис Викторович Раушенбах: Да, он до сих пор регулярно шлет мне поздравления с Новым годом. Борис Патон – директор Института сварки имени Евгения Патона. У меня сложились с ним очень хорошие, я бы даже сказал – теплые отношения. Всегда, когда бываю в Киеве, захожу к нему.

Нас с ним, видимо, сблизило то, что я в свое время приложил огромные усилия, чтобы реабилитировать такого пионера ракетной техники, как Кондратюк. Кондратюк был запрещен советской цензурой, даже упоминание о нем было запрещено, поскольку он белый офицер.

В гражданскую войну он был, кажется, деникинцем. Не знаю, как он туда попал, скорее всего – по мобилизации. Он был офицером во время Первой мировой, и естественно, что белые забрали его к себе. А вообще весь период его жизни, связанный с Белой армией, – это темная история. Чтобы цензура разрешила его упоминать, мы придумали благочестивую легенду, что на самом деле он был красным.

Я поставил себе целью реабилитировать Кондратюка. А поскольку он был киевлянин, то я по формально-политическим соображениям решил, что удобней начать с Украины. На каком основании кто-то в Москве – скажем, я – вдруг возьмется писать о белом офицере что-то положительное? А на Украине – понятно: гражданская война и остальные события его жизни происходили там, он там работал. Ни одна советская организация не взялась бы реабилитировать белого офицера, и тогда я решил действовать через Украинскую Академию наук.

Нам удалось, даже в тот период строгой советской цензуры, добиться решения вышестоящих организаций, ЦК партии и прочих, о том, что разрешено упоминать его имя, ссылаться на него и печатать его труды. Хотя не разрешалось писать его биографию, потому что тогда надо было сказать, что он белый офицер. Он был реабилитирован, стал нашим советским классиком, но биография у него была странная: о том, где родился, учился, что делал в период гражданской войны, – ничего, потом вдруг работал там-то и там-то, написал такие-то книги и так далее. Сейчас его история уже более или менее ясна.

Вот в этой связи я и ездил в Киев к Патону. В результате нашей деятельности было разрешено упоминать имя Кондратюка и публиковать его работы.

Бернгардт: Патон, мне сказали, тоже немец.

Борис Викторович: Я никогда его об этом не спрашивал, как и он меня. Думаю, что да: он – Борис Евгеньевич, а отец его был Евгений Оскарович. И фамилия скорее немецкая, чем украинская. Я не удивлюсь, если это так, даже почти уверен, но у меня нет доказательств.

Видите, как много мы уже наговорили. У меня, понимаете ли, жизнь была очень неяркая – в том смысле, что не происходило ничего выдающегося. Но были отдельные впечатляющие моменты – скажем, Гагарин, его подготовка и полет. Еще был момент посадки в лагерь. А в основном, у меня была простая советская жизнь, и я был типичный простой советский человек, и у меня была простая советская жена. То есть (хохочет) не очень хорошая...

Вера Михайловна Раушенбах: М-да-а-а...

Бернгардт (смеясь): Не очень хорошая жизнь, имелось в виду.

Вера Михайловна: Такого типа 58 лет терпеть – это, знаете, героизм.

Борис Викторович: Это я герой! Я Вам рассказывал, как одна дама с ужасом меня спросила: "Как! У Вас все еще первая жена?!" Будто у академика обязательно должна быть и вторая, и третья. А может, так оно и есть? Ей виднее.

Я жене об этом не говорил, конечно, но атаки на меня со стороны некоторых дам были очень серьезны. О-о-о! Их надо было отбивать. Но как отбить атаку дамы?! Неудобно же сказать ей что-нибудь плохое, правда? У меня есть постоянно действующий рецепт: я прикидывался абсолютным идиотом. То есть я ничего не понимал, был как бы дурак дураком. И это (смеется) меня пока спасало.

Но не от тебя, тут ничего не помогло. Прикинулся дураком, а ты все равно схватила меня в зубы и унесла.

Вера Михайловна: Это, оказывается, я его схватила!..

Бернгардт: Борис Викторович, мне показалось по Вашей книге, что с Келдышем у Вас лучше были отношения, чем с Королевым...

Борис Викторович: У нас с ним были отношения как у ученого с ученым. Если я планировал какую-то работу, он помогал: выслушивал нас на семинарах, участвовал в предварительном обсуждении моих докладов. Если было надо, помогал организационно.

Когда я начал заниматься проблемами управления в космосе, – еще никакого освоения космоса не было, не было первого спутника, – он понял, что это имеет перспективу, и разрешил мне своей властью в противоречие с официальным планом института это делать. Институт был тепловых процессов. Какое там управление космическими аппаратами?! Он сказал: "Нет, делайте". С его благословения я начал, и когда он увидел, что что-то получается, то разрешил увеличить численность группы. Потом, когда надо было еще увеличить, он договорился с Королевым, что я к нему перехожу. То есть Келдыш мне деятельно помогал.

У нас с ним были хорошие рабочие отношения, но я не входил в его близкую "орбиту". Грубо говоря, не входил в круг его интимных знакомых, с которыми он пил. На приемах, скажем, я мог с ним выпить, но это не то. Впрочем, он вообще не очень-то пил. Можно даже сказать – совсем немного. Но я входил в круг его близкого рабочего окружения.

Никаких нерабочих отношений или разговоров у меня с ним не было. Поэтому я не могу считать себя близким ему человеком, но могу считать его близким сотрудником по работе.

А мне ничего и не надо было. Я вообще не собирался там делать карьеру, когда надо иметь хорошие отношения. Но все, что я хотел, он мне разрешал и помогал, если надо.

Бернгардт: А Вы сами как относитесь к спиртному? Что предпочитаете – вино, пиво?

Борис Викторович: Только в разумных количествах. Сухого вина можно выпить немножко, но не до обалдения. Можно пиво, но опять же не до обалдения! Пива больше, естественно.

В Германии приходилось много пива пить. У меня дочка большая ценительница. В отличие от меня (смеется) она говорит: это хорошее пиво, это – плохое, а это – замечательное, такого в Москве нигде не достанешь! Тогда мы брали это замечательное пиво, спускались в садик, садились за столик, наливали по большой – литровой – кружке пива, сосали его и обсуждали все, что происходит на белом свете.

Водку я терпеть не могу, крепленые вина не признаю. Водка, коньяки – это все не для меня. Это у меня получилось так. В детстве, из литературы о здоровье, я узнал, что это вредно, и поступал как немец, как человек, который любит порядок во всем: раз пить вредно – значит не надо этого делать. Тем более что попробовал – невкусно! Первый же раз водка всегда не вкусна. И я не стал ее пить, и до сих пор (смеется) не пью!

Бернгардт: А когда Вы стали членом-корреспондентом, Келдыш был еще жив?

Борис Викторович: Да, конечно. И я уверен, что если были какие-то разговоры в Президиуме, то, конечно же, он меня поддержал. Но еще раз повторяю: в этот момент я был в Лондоне.

Обычно люди, которых выбирают, звонят, стараются отслеживать. Это очень неприятно. Сижу, звонок: "Я такой-то, хочу Вам свою книгу вручить". Это означает, что он баллотируется.

Однажды я встретил одного совершенного, простите, дурака. У него был список всех членов Академии. Он ходил и говорил: "Я такой-то, Вы будете за меня голосовать? Тогда я прохожу". – "Как проходите?!" – "А вот посмотрите". Достает список академиков, членкоров. Напротив фамилий стоят галочки: "Видите? С этими я уже поговорил, они будут за меня голосовать. А с этими я поговорю завтра, с этим послезавтра, с тем встретимся в четверг..." Я думаю: "Господи, кто же тебе скажет, что он за тебя не проголосует?" Он меня спросил: "А Вы за меня проголосуете?" Я сказал: "Конечно! Если Вы не будете мешать моему кандидату". То есть я тем самым дал понять, что не буду за него голосовать. А он, дурак, понял, что буду, и поставил свою галочку.

Бернгардт: А чем дело кончилось?

Борис Викторович: Конечно, не выбрали. Он был совершенно пустой человек, это было видно с самого начала. Есть такие люди.

Вот во времена Советского Союза были Украинская Академия наук, Белорусская и другие, но не было Российской Академии. Так получилось, что есть союзная Академия в Москве, а Российской – нет. Тогда какие-то люди решили создать Российскую Академию наук, параллельно Украинской и так далее. Назначили комиссию по ее созданию. В эту комиссию почему-то включили меня и Осипова, нынешнего президента Академии наук. Включили еще профессоров, докторов наук и каких-то странных людей на уровне работников райкомов и других партийных органов.

И вот первое организационное собрание этой комиссии. Первый вопрос, выступает председатель. Не помню, кто, но тоже какого-то райкомовского уровня. Он говорит: "Нужно выбирать Российскую Академию наук. Но! Выбирать должны члены Российской Академии наук, а их нет! Как же мы будем выбирать?" Все молчат. "Есть предложение считать, – продолжает он, – что все члены комиссии автоматически считаются членами Российской Академии наук. И они выберут остальных".

Я и Осипов подскочили на своих стульях и дико зарычали, как два тигра. Орали страшным голосом, и большинство согласилось, что нельзя членов оргкомитета автоматически считать членами Российской Академии. Там было большинство такого барахла, что не дай Бог!

Но когда эти жулики поняли, что никогда не будут членами Академии, они стали создавать свои академии – Академия естественных наук, Академии информатики и так далее. В общем, сплошные академии.

Я – тоже член каких-то академий, они мне звонят и говорят: "Вы – член нашей Академии. Но чтобы получить документ, Вы должны заплатить нам сто рублей". Я говорю: "Нет, я таких денег не получаю". Так и не знаю, в каких же академиях я состою, потому что не получил ни одной бумаги. Бумага стоит 100 рублей, а мне (смеется) жалко. Это жена мне не дает, так бы я со всех сторон был академиком...

Глупости все эти академии. Я считаю, что достаточно быть членом нормальной Академии, а остальное уже никакой роли не играет.

Я был на заседании какой-то такой Академии. Господи!.. Я поседел на этом собрании дураков. Они, может, и не дураки, но страшно рвутся к званиям. И вот они объявили друг друга академиками какой-то Академии. Какой – не помню. И меня заодно. Меня кто-то туда послал, но больше я не ходил никогда. Встает нормальный, но ужасно жаждущий каких-то званий человек и говорит: "Слово предоставляется академику Пупырышкину!" Встает Пупырышкин, а он никакой не академик, его здесь избрали.

И тогда я решил создать академию, где сам буду президентом, а не просто каким-то академиком. И создал академию – Кошачью! Я – президент, вот – академик Мурзик, а вот – членкор Филя.

Бернгардт: А почему он только членкор?

Борис Викторович: Ну не достоин, не достоин. А этот – достоин. Чем эта академия хуже прочих?

И стал я везде говорить, что я – член Кошачьей академии. Это пошло, пошло и получился крупный конфуз. Одной из дам, которой я это рассказывал и которая по этому поводу очень смеялась, говорят: "К Вам сейчас приедет такой-то господин. Он академик". Она: "Какой академик?" – "Академии естественных наук". – "А-а-а, кошачьей академии?" Она не подумала, прежде чем такое ляпнуть. Те совершенно обалдели: "Как так!" Она и говорит: "А Борис Викторович все эти академии называет кошачьими".

Так что я попал в черный список в этой академии. Они наверняка пригвоздили меня за это к позорному столбу и стерли в порошок. Но я все-таки член каких-то "кошачьих" академий, а в одной – даже президент. Правда, документов об этом не имею, но года полтора назад мне сообщили, что я избран президентом Академии навигации.

Бернгардт: Есть морская навигация, а это что такое?

Борис Викторович: Я хоть и президент, но ничего не знаю. В основном-то, видимо, навигация космических кораблей. Так что я – президент Академии навигации, даже какие-то документы подписывал для ее регистрации. Но они что-то больше не шевелились, и я тоже. Зачем? А то вдруг из меня пепел посыплется или еще что-нибудь похуже.

Вера Михайловна: Песок из тебя посыплется.

Борис Викторович: Это как Димка Андреев – был у меня такой приятель еще в институтские годы. У него отец был очень остроумный, и мать тоже. Когда они втроем сидели семьей, то друг друга так подкусывали! Вот Димка начал хвалиться, как он на коньках бегает. Хвалился, хвалился, отец и говорит: "Да что там! Я выйду на каток – и тебя обставлю! Будешь сзади меня плестись". А Димка отвечает: "Ну, конечно, мне же будет трудно по песку ехать".

Такой у них был семейный разговорчик. Очень хорошая семья была. Я несколько раз к ним приходил и просто удовольствие получал от их взаимных пикировок. К сожалению, родители его умерли в Ленинграде от голода...

(Подошел кот и начал мяукать.)

Ну иди сюда, красавец ты наш!

Бернгардт: Это членкор или академик?

Борис Викторович: Это членкор. Этот Филенька сегодня ночью проявил любовь ко мне: он поймал мышь и принес ее. Прыгнул в окно с мышкой в зубах, положил ее около моей головы и заорал дико: "Мяу!" Я проснулся – мышь лежит. И решил: "Ладно, мышь мышью, но раз я проснулся, пойду схожу в туалет". И что Вы думаете? Этот кот берет мышь и несет мне ее прямо в туалет, дескать: "Кушай! Что ж ты?!" Хорошая киса, правда? Мы очень любим друг друга. Она кормит меня, когда может. Нет, это была явная забота обо мне, тут никаких сомнений нет...