БОРИС РАУШЕНБАХ

Предисловие ко 2-му изданию

Часть первая

Часть вторая
 

«Энергия» имени С.П. Королева

О том, как данное интервью попало в эту книгу, смотрите «Авторский комментарий».

Речь Раушенбаха приведена дословно, без какой-либо корректуры. Слова, которые он особо выделял интонацией даны курсивом. В неразборчивых местах в квадратных скобках указан наиболее вероятный вариант. Поскольку большинство упоминаемых в интервью фамилий и терминов ни о чем не говорят большинству читателей, автор попытался оснастить текст необходимыми примечаниями и выражает особую благодарность Сергею Павловичу Хлынину, создателю сайта www.epizodsspace.tespilot.ru – «космической библиотеки» в интернете, за оказанную в этом помощь.

Раушенбах: Я должен сказать следующее: во-первых, когда я поступил к Королеву в 37-ом году, он мне поручил как раз управление. То есть это у меня очень старая вещь. Я отвечал за управление ракетой 312 или 212 называется. Там был автопилот, надо было написать соответствующую теорию и так далее. Вот я этим и занимался. И даже одна работа вышла, где-то перед войной, на эту тему. Секретная, конечно. То есть, это у меня было старое. А потом, когда Королева посадили, и работы были прекращены (по ракетам), то меня бросили, как говорят, на это самое «горение» и я “горел” там довольно долго, понимаете ли. Но оставался-то все-таки всегда управленцем. Даже во время горения. И поэтому работы по горению, они имеют, фактически, управленческий оттенок, то есть вопросы устойчивости, колебания, вот такие вещи, а не классические “горельные” проблемы.

Николаев: Не физико-химические.

Раушенбах: Да, да, не физико-химические, ничего [такого], а тоже – колебание, тоже – устойчивость, тоже – неустойчивость, тоже – автоколебание. То есть я оставался управленцем даже в горении, вот что очень важно. Фактически я не менял специальность, а менял область приложения проблем управления, скажем так. И поэтому, когда возникла у нас эта наша, 6-я лаборатория называлась, во главе с Осмининым, мне там поручили, сам не понимаю что, какие-то странные работы: мы должны были курировать “Бурю”¹⁾.

 Николаев: Да, вот “Бурю” и “Буран”.

Раушенбах: И вот наши работа[ли там]. Скотников там делал, даже диссертацию на эту тему написал по [аппаратам] типа “Бури”, “Бурана”. Не буквально, а в идейной части. Мы кое-что там считали. Считали с Леваковым устойчивость. Скажем, я считал с Леваковым устойчивость крылатых ракет с атомными движителями и так далее, с ядерными энергиями. Но это все была какая-то чепуха, чепуха в том смысле, что они там делали какую-то “Бурю”, а что мы там? Где-то в стороне сидели и писали отчеты о том, что она летает. А они наших отчетов, говоря откровенно, даже не читали. Кому это нужно было? Понимаете ли. Тем, кто на самом деле делал. А у меня, поскольку я у Королева на живой работе был, на объекте настоящем, который летал, на испытаниях был этого объекта, теорию под которые я подводил (правда, уже без Королева, он тогда уже сидел). То меня всегда тянуло к этому. И в разговорах с Тихонравовым²⁾, с которым мы были большие друзья, он все время мне говорил о том, что уже, носители подходят к тому размеру, которые делают возможным Космос. И тогда меня просто заинтересовало: “А что, если вместо этих дурацких “Бурь” – как их? – “Буранов”, взять и считать эту вещь. Посмотреть, может там удастся что-нибудь сделать?” И я пошел к Келдышу, он был тогда научным руководителем института, и сказал ему, что я хотел бы заняться этим делом – управлением в космосе, потому что никто в стране этим не занимается. И Келдыш (я так и думал, он был человек такой... очень широкий, не бюрократ), сказал: “Ну, что ж. Что Вам для этого нужно?” “Для этого мне ничего не нужно. Один аспирант и больше ничего. Я его просто посажу без ущерба, как всегда говорят (усмехается), для основной тематики”. И посадил на это дело Токаря³⁾, он был тогда мой аспирант.

И мы начали с ним работать. Здесь я скажу так, в это время уже эта тематика стала всюду так, более-менее, проглядываться. Уже в Ленинграде в Политехническом институте группа Лурье⁴⁾ начала заниматься вопросами управления в космосе, в других местах. В ИПМ у Охоцимского⁵⁾ стали делать, правда, пассивные системы. То есть это уже начало идти по многим направлениям... Это где-то 54-55 год.

Но я принял, по-моему, правильное решение. Вот какое: если группа Лурье в Ленинграде, скажем, писала сложные уравнения для некоего тела, включающего n вращающих маховиков, какое будет там движение и так далее, а кто-то еще что-то считал. То я, имея некоторый опыт, который я получил во время, когда строил планеры (Это было еще студентом – я проектировал свои планеры. Я имел опыт того, что называется, задумка – проектирование – изготовление – испытание – у меня такой опыт был, правда, на планерном уровне. Но я психологически был готов к этому.), я решил, что единственный способ... Ведь когда берешься за новую теорию, то не знаешь, за что браться. А что считать? Как у Лурье какие-то там сложные гироскопические задачи? А может они не нужны? И я считал, и до сих пор считаю, что когда делается новое дело, надо начать с того, чтобы проектировать систему, а не писать ее теорию. Потому что, когда проектируешь, натыкаешься на препятствия – то этого нет, то… и тогда это и нужно разрабатывать, где есть узкие места. А если начнешь просто так: “А что бы такое написать?” Напишешь, наверняка, чепуху какую-нибудь. И я поэтому договорился, съездил в Подлипки, там Тихонравов тогда работал, договорился с его работниками – они дали нам некие данные спутника. ОД-1 назывался. Он никогда не был построен, но это не важно... Спутники назывались всегда Д, а О – это ориентированный Д... Дали его массу и все прочее, там: момент инерции, допустимое потребление, допустимое то, се, в общем, что-то такое. Тоже с потолка, но что-то похожее на дело. И я поставил перед Токарем задачу уложиться в это. С этим потреблением, с этим расходом.

Это сразу отсекло массу очень красивых, но никому ненужных теоретических исследований – вроде тех, что делал Лурье. Ведь они (несколько лет работало человек пять или шесть, очень конкретно) ничего не сделали. Точнее, сделали массу работ никому не нужных.

А мы делали по-другому, мы стали проектировать реальную систему под реальный аппарат. Правда, аппарат так и не был построен никогда, но не важно, были его моменты инерции, был его размер, были массы.

Должен сказать, что мне очень повезло с Токарем. Токарь оказался на редкость... подходящим человеком. Не говоря о том, что он очень прекрасный математик и механик. Ну, это Физтех⁶⁾,  так что тут уже марка такая стояла, что сомневаться не надо было. Он оказался очень хорошим инженером, хотя инженерного образования не получал. Мне он сам рассказывал, что это просто у них семейное. Его отец был очень тонкий механик, такой практик-механик. И он у него торчал часто там, где тот работал, в лабораториях там, я не знаю, каких-то, и видел сложные механические устройства. И он с детства привык к этим железкам, понимаете ли.

Это оказалось очень удачно, что он не только мог написать уравнения, как Лурье, но он видел за ними железо – можно это сделать или нельзя, и это было очень важно. Токарь часто приходил ко мне и говорил, что вот «ничего не получается, масса слишком большая, вес не тот, килограммы не те, ничего не выходит, что делать?» А я говорил: “А Вы подумайте. Значит надо по-другому!” “Но такой теории нет”. “Ну, тогда придумайте теорию”. То есть не было того, что вот я великий учитель, который говорит ему какие-то истины, а он меня слушает. Наоборот, я толкал его все время в шею – мол, давай, думай сам. И он действительно придумал. Первое, что он сделал там замечательное, это – он придумал гироорбиту⁷⁾. Потому что мы не знали, как построить плоскость [орбиты]. Но он придумал ее. Когда потом я [по]просил его, чтобы он доложил ее на каком-то семинаре, где сидел Ишлинский⁸⁾, Ишлинский был поражен остроумным решением. “Кто это придумал?” – спросил он у меня. Я сказал: “Автор докладывает”. Естественно (смеется), совершенно. Понимаете ли, казалось, что этот, какой-то там совершенно молодой парень, вряд ли мог такое придумать, но вот он придумал это все дело. Это первое.

И второе, что он придумал: он обнаружил, что все электродвигатели, которые тогда существовали, не годятся для маховиков. Для маховиков нужны двигатели невиданных, неслыханных форм. Мы полезли в схемы – там все наоборот. Вы можете об этом почитать, потому что наши первые работы опубликованы сейчас в трудах Келдыша, в 3-м томе полного собрания сочинений Келдыша. Это первый наш отчет, самый-самый первый. Вы можете его посмотреть. Это очень интересно. Первый отчет 56-го года. Еще не было первого спутника, но был подробный отчет о системе ориентации ОД-1.

Мы поехали, скажем, к Иосифьяну, ну, понятно, к Шереметьевскому⁹⁾, – туда, и сказали, что нам нужен... «Вот нам нужен такой двигатель». Они ни как не могли понять, говорят: “Возьмите, у нас есть масса маленьких двигателей, поставьте редуктор и крутите маховик”. Они не могли понять. В конце концов, они отказались. И тогда я попросил Токаря сесть. Он взял толстый курс электротехники и выучил электротехнику – не теорию электричества, и сконструировал двигатель, которого не знал никто в мире. Двигатель совершенно необычной схемы. Привезли туда, те заткнулись – от изумления. Потому что увидели, что двигателя такого не бывает. Они таких никогда не видели. А Токарь доказал, что это единственное, что можно.

Николаев: Это только начало?

Раушенбах: Да, это начало самое, еще никакого первого спутника нет. Это примерно 55-й год – [то], что я рассказываю Вам. И вот, я считаю, что Токарь сделал две большие вещи: придумал гироорбиту и придумал электродвигатель-маховик. Дальше, он обнаружил, это было не трудно догадаться, что маховики недостаточны, и сопровождаться должны чем-то еще – вторым контуром. Мы на сжатом воздухе предложили его. Контур на сжатом воздухе. Единственное, чего у нас не было – инфракрасной вертикали. Там получилось так. Мы пытались что-то сделать, но у нас ничего не получалось, мы не могли найти смежников. Токарь там, в отчете, приводит оптическую вертикаль – не инфракрасную, а видимую часть спектра. Она, конечно, была явно не работоспособна и плохо работала бы. Но к тому времени мне удалось связаться со всякими инстанциями и я, в общем, спроектировал инфракрасную вертикаль. Я, правда, никогда не публиковал ИКВ (сокращение для инфракрасной вертикали – Э.Б.). А я сделал, где-то... в конце 56-го года, доклад в ИПМе, на семинаре, о том, как можно сделать ИКВ. Но я, в этом докладе говорю, что это ИКВ и я не предлагаю ее строить, а то (как в математике – доказательство существования), что решение существует. Но можно его [прибор] делать, наверное, по-другому и умнее. Так что, у нас, к концу 56-го года, было полное понимание того, как надо управлять, в отличие от всех остальных групп, работавших в Союзе. Никто не знал, как надо сделать, а мы все знали. Знали сколько и что. И уложились в веса, как ни удивительно. Все получилось у нас, понимаете ли. Но на бумаге...

Но поскольку эта работа пошла, я стал ходить к Келдышу и говорить: “У нас все получается”. Вот смотрите – то, то, то. Мне нужно усиление. Могу ли я взять еще пару инженеров? Уже по плановой тематике. Так я заполучил, скажем, Диму Князева¹⁰⁾. Его мы поставили на двигательную часть. Я имею ввиду эти самые “фыркалки”¹¹⁾ всякие... воздушные. Он потом по ним и работал дальше. Затем, Легостаев¹²⁾, который писал диссертацию (по колебаниям), и не мог поэтому включиться в эту работу вначале. Когда мы работали, он писал свои колебания, упругие колебания этого самого типа, это был отголосок “буранных” вещей – то есть длинная гибкая конструкция с автопилотом и так далее... Но позже и он подключился. Затем группа стала расти, вернее, отдел наш, 6-той, стал расти, уже было несколько человек. Потом нам разрешили принимать с улицы людей, в эту группу специально, и тогда пришел Башкин¹³⁾. Мы его “с улицы” пригласили. Но не только Башкин, многие тогда подошли¹⁴⁾. Таким образом, у нас где-то через года полтора уже был отдел, который имел уже пару десятков человек.

И работа шла уже не только по теории, но и экспериментальные какие-то начали делать вещи. Но большинство мы еще просто пытались разместить заказы – маховики там, гироорбиту. Ну что мы могли?! А вот какие-нибудь, скажем, движки можно было сделать. И тут нам повезло, потому что ОД-1 умер, так и не родившись. Стали делать то, что потом называлось “Востоками”. Только не гагаринский...

Николаев: 3К?

Раушенбах: Нет, 3К, это как раз был гагаринский, а перед ним была работа “Восток”: “Восток-1”, “Восток-2”, “Восток-3”, “Восток-4”. “Восток-1 и -3” – это были пилотируемые, а “Восток-2 и -4” были автоматы – разведка. Причем “Восток-1” был пилотируемый без маховиков, а “Восток-3” – пилотируемый с маховиками. На бумаге! “Восток-2” – это был фоторазведчик без маховиков, а “Восток-4” был с маховиками. То есть предполагалось, что будет целая серия [космических аппаратов]. Их шифр секретный был “Восток”. И все, что мы получили по ОД,... когда надо было уже включать в работу какие-то серьезные организации, выяснилось, что никто, кроме нас, ничего не знает. И нас стали включать в постановления. Потому что я сыграл на такой, ну… известной ерунде. Ведь институт тепловых процессов, вроде нам ни к чему. [Мы не имеем отношения к управлению.] Но при нас была, Вы помните, “Буря” – управление “Бури”. И я говорил всюду во всех инстанциях, ну врал просто, честно говоря, что “у нас же есть вот – «Бурю» мы делаем со всем управлением”. У нас филиал (наш филиал, нашей организации) делает управление¹⁵⁾ и естественно, что мы тоже.

Николаев: Логичный переход такой.

Раушенбах: Да. И вроде получалось, что я работник филиала, хотя это вранье было, я не работник филиала. Но я хотел сказать, что наша фирма, по большому, делает эти вещи и поэтому естественно ей заказать. А что? Почему одни могут, вот Лисович¹⁶⁾ может, а я не могу? Почему? Мы в той же фирме, под тем же Келдышем ходим. То есть, понимаете ли, это было, конечно, вранье такое. Но все-таки нас вписали (в Постановление Правительства – Э.Б.), а когда вписали, началась возможность заказывать. Причем вписали нас в два постановления. Вписали в постановление по созданию спутников типа “Восток” и “Зенит” (Потом “Восток-2” и “Восток-4” переименовали в “Зенит-2” и “Зенит-4”, потому что шифр “Восток” “открыли”, когда полетел Гагарин).

Кроме того, тут пошла сверхсрочная работа по “Луне”. Я прекрасно понимал, да и все понимали, что “Е-2”¹⁷⁾ много проще. Там задача – один час, ерунда. Час ориентации! А тут надо же летать неделю. (Первый “Зенит” проектировался на длительность полета около месяца при времени ориентированного полета примерно 150 – 200 часов. – прим. В.Н. Бранеца) И когда нас вдруг Максимов¹⁸⁾ спросил: “А Вы можете?” Я нагло сказал, что могу. В общем, это все на уровне Остапа Бендера шло тогда. На уровне Остапа Бендера, хотя у нас ничего не было.

Николаев: Но у вас уже был опыт...

Раушенбах: Нет, у нас была наглость. У нас была наглость, потому что у нас ничего не было. У нас не было ни производства, ни специалистов – ничего не было. Я всюду ходил и с важным видом говорил, что мы все можем. Рассчитывая на то, что – а вдруг выйдет? А вдруг мы успеем, вывернемся? И когда пошла “Е-2”, то мы, конечно, несмотря на то, что мы сделали... (имели основания всякие на работу уже и прочее и прочее) мы явно опаздывали. Мы не успевали, потому что у нас народу [было] все-таки мало. Смежники были слабые, и смежники наши не входили в постановление тогда, не входили. Я ездил, скажем, в будущий Хрусталев... (ЦКБ-589 Государственного комитета по оборонной технике (ГКОТ), преобразованное позднее в ЦКБ “Геофизика” Министерства оборонной промышленности (МОП), оптическое предприятие, где Владимир Александрович Хрусталев будет руководителем космического направления. – прим. В.Н. Бранеца) Там такой генерал Николаев¹⁹⁾ был. Я к нему приехал от имени Келдыша (получил разрешение Келдыша), Пришел и сказал, что «Келдыш просит Вас помочь нам сделать датчики для “Луны”». Они очень простые, по-дурацки простые, но... “Вот понимаете, это первый космический аппарат...” – в общем, я запудрил ему мозги. Он дал указание сделать. Правда, тогда не Хрусталев сделал, но это не важно. Фирма делала, Кравченко тогда делал. Ну, приехал в институт, который позже гироскопические авиационные ДУСы делал, потом позже. Там главным инженером... не помню сейчас, кто там был...

Николаев: Александров...

Раушенбах: Не-не-не. Нет, не помню сейчас... Сейчас вспомню – Антипов²⁰⁾, по-моему, но не важно. Я к нему пришел и, значит, говорю: “Вот для “Луны” нужно”... А он кивает с важным видом головой, думая, что “Луна” – это шифр какого-то самолета и ему не удобно показать, что он не в курсе дела работ идущих в авиационной промышленности, что он не знает, что это за самолет с шифром “Луна” идет. И мы с ним довольно долго говорили. Он говорил мутные слова, потому что он не понимал, что я говорю. А я не мог понять, почему он не понимает, что я говорю. Но когда он через 15 минут понял, что это (смеется) про настоящую Луну идет речь, а вовсе не про таинственный самолет, под шифром “Луна”, он пришел тоже в возбужденное состояние и сказал: “Знаете, как...” ²¹⁾. В общем, первые работы шли только на личном обаянии, опираясь на авторитет. Никаких Постановлений Правительства таких, которые могли бы зацепить смежников, у нас не было. Но для “Е-2” это было и не надо. Там “фыркалки” мы делали сами, то есть могли делать сами, это не принципиально было. Мы, правда, Воронину²²⁾ заказали их, насколько я помню... А может... Нет, не помню как для “Е-2” это делалось, но это было легко.

Гироскопию мы заказали на этой авиационной фирме²³⁾, где потом ДУСы заказывали, потому что для “Е-2” только ДУСы нужны были, больше ничего. Затем, оптику заказали будущему Хрусталеву, Хрусталев там к этой работе отношения не имел. Все относились к ней как к ерундовой работе, считали, что это ерунда какая-то и поэтому нам дали самое слабое КБ у Геофизики. Хрусталев считался у них самым слабым КБ. Были более сильные КБ, а это было самое слабое. Чтобы не загружать ведущих несерьезной работой, дали самого слабого.

И все-таки мы все это вместе собрали. Но тут у нас возникли еще... просто мой опыт планерный сказался, что я понял, что надо еще провести очень подробные наземные испытания, динамические испытания – в полном сборе. Мы создали очень интересный для своего времени стенд для отработки системы, куда мы поставили всю реальную аппаратуру. Там он качался на полифилярных подвесах (если помните – “Струна”), в пролете лестничной клетки. Работали по ночам, когда здание не дрожит и так далее. Короче говоря, это все Вам ребята потом могут рассказать.

Вот мы начали вот так. Мы начали просто на… просто по методу Остапа Бендера. То есть я нагло утверждал, что я все могу, в смысле не я лично, а наше предприятие, что там все очень серьезно. За мной стоял, я всегда знал, Келдыш. Это всегда производило на всех большое впечатление, потому что он был в то время очень влиятельный человек – при заказах таких, без постановлений, работ. Без постановлений. То есть без этого все шло... Потом пошли постановления. Надо было первый раз пройти, а тогда уже все было. После этого признавали.

Правда, Королев относился к нам как к крайне несерьезной организации. Но ничего другого не было. Не было ни одной организации. Он пытался заказать Пилюгину²⁴⁾, Королев, а не нам. Ну а Пилюгин говорит: “Я занят, не могу”. Он занят был, действительно, носителями ракет – боевыми ракетами. Никто не брался, нигде, а мы – взялись. Но он, честно говоря, нам не верил. Хотя он меня знал, мы ведь с ним работали еще до войны. Он знал, что я понимаю в управлении, но он считал, что мы такие... “теоретики”, которые ничего в железе сделать не могут. Но мы все-таки сделали это дело – “Е-2”. И когда “Е-2” полетел, то все были удивлены, что все получилось. Я, честно, тоже был удивлен, что все получилось. После этого нас признали. После этого мы стали уже попадать (в Постановления Правительства – Э.Б.) не только сами, но уже со всей кооперацией. После этого с нами стали все говорить.

Вот это было начало. В это время Токарь вел более сложную работу, чем “Е-2”. “Е-2” была такая легкая работа, мгновенная. Ее можно было быстро слепить и быстро доказать, что мы не дураки. А там была серьезная работа – с инфракрасной вертикалью, с гироорбитой и так далее – сложный процесс. Ну, Вы же понимаете, что одна функция, это одно, а когда есть гирокомплекс – это сложно (мы сейчас понимаем все это дело). И поэтому по этой работе мы стали отставать. Что касается “Е-2”, то нам очень повезло. Из-за ряда причин, не имеющих отношения к нам программа на год задержалась. Против запланированного пуска – около года была задержка. Там были истории с носителями, которые разрушались и прочее и прочее. Но это Вам “носильщики”²⁵⁾ расскажут, почему так получалось.

Николаев: Я немножко прочитал уже.

Раушенбах: Да. И это нас спасло! Если бы не это, то мы бы провалились. Это нас спасло. Это дало нам год. Которого не хватало. Я нагло говорил, что мы все делаем, но... Правда, Лихушин²⁶⁾ нам очень помогал и Поспелов, тогда был главный инженер, они очень помогали. Когда мы делали “Е-2”, производство встало буквально, понимаете? Все на нас работали. Все остальные работы были приостановлены. Потому что Келдыш сказал, что это надо и, кроме того, Лихушину было интересно принять участие в такой скандальной истории. Понимаете?..

Но после того как у нас все это слетало, Королев в нас поверил и мы тогда перешли в Подлипки с заделом по спутникам и начали разворачивать работу уже полностью в Подлипках. Вот это предыстория. Если Вам нужна предыстория, как это все пошло.

Николаев: Борис Викторович, а вот когда возникла ИД – ионная ориентация, уже здесь или...

Раушенбах: Это позже. Она возникла... ИД – это, в общем, такой тупиковый вариант, который прошли и мы, и прошли американцы тоже. Они рассказывали, что они тоже делали ИД, и им тоже пришлось отказаться. Это, я забыл фамилию этого работника,

Николаев: Ливенцов?

Раушенбах: Нет-нет-нет, из Академии Наук. Там есть по ионосфере, я забыл сейчас его фамилию, но это Вам ребята скажут. Он предложил теоретически – что это можно сделать. (Я забыл сейчас, возраст и время, сколько уж прошло, 40 лет прошло! Или сколько там?!) Он работал по ионосфере, изучал ионосферу, и он сказал, что ионосферу можно использовать как среду, ибо она заряжена и, в принципе, можно ее использовать. А Дубов²⁷⁾, главным образом, и, в какой-то мере, Бобков²⁸⁾, взялись за реализацию этой схемы. Вы знаете, что они строили массу ИД. И это было, в какой-то мере, ошибкой. Нашей и американской ошибкой. Они вначале тоже это сделали.

Оказалось, что ИД очень чувствительны к тому, чему мы в начале не придавали значения – к атмосфере космического аппарата, которую порождает космический аппарат. Все считали, что там вакуум. “Вакуум там, вакуум!” Никакого вакуума там нет, как мы теперь знаем. А все там значительно сложнее. Попытки Дубова путем усиления чувствительности перейти там куда-то и... в общем, они привели и... после того как уже «Салют» пострадал из-за этого, ну, тогда... правда, «Салют» пострадал по вине управления²⁹⁾, там были сделаны неправильные команды, но Бог с ними, мы не будем сейчас об этом говорить. Мы очень много времени потратили на ИД и, видимо, это был как раз ошибочный путь. Потому что он ни у нас, ни у американцев не дал положительного результата. Хотя, в общем-то, в каком-то смысле, они работали и даже довели ИД [до рабочего состояния]. Бранец довел, когда начал работать с помощью бортовой машины, потому что тогда можно было устроить фильтрацию сигнала, понимаете? У него ИД работали последний пуск, когда уж мы от них просто отказались и больше к ним не вернулись. Но, в общем, работали. Идея ИД заключалась в том, что они позволяли быстро сориентироваться, потому что гироорбита требовала оборота вокруг Земли, что бы встать из произвольного положения в нужное. Но там есть и другие способы быстрой ориентации. Просто это была, в каком-то смысле, наша ошибка.

Николаев: Но пока не поработаешь – не узнаешь.

Раушенбах: Да, мы просто не знали тогда того, что существует атмосфера около космического аппарата, в особенности при работающем двигателе. Что каждый «фырчок», куда бы он ни шел, входит, в конце концов, и попадает в эти чертовы ионные «уши»...

Николаев: Борис Викторович, а при разработке “Е-2” с чем столкнулись совершенно неожиданным? Что особенно задерживало, почему не успевали? Казалось бы, взяли и сделали...

Раушенбах: По “Е-2” у нас там схемы...

Николаев: Что там, практически, было новое?

Раушенбах: Все новое. Вот это – и было. Я Вам скажу так: “Е-2” мы делали... В общем, у нас таких принципиальных трудностей, как с ИКВ, скажем, не получалось. Там ничего не отказывало, все работало. С первого раза все работало и это показывало, что все было правильно сделано. И это правильно сделано было просто потому, что была очень простая система.

Николаев: И наземная отработка?

Раушенбах: И очень подробная, тщательная наземная отработка. И – крайне проста. Но у нас там были приключения, другого типа. Скажем, для экономии (для уменьшения) массы прибора управления, мы сделали ДУСы на постоянном токе. Тогда не нужен преобразователь и экономится килограмма полтора при этом. И вот это у нас было больное место, потому что... конструктор ДУСов все время говорил: “Давайте переходить на переменный, потому что... Тут есть щетки, там будет что-то пылить и эта пыль щеточная в условиях невесомости может попасть где-то на контакты». И так далее, и так далее. В общем, они ныли, ныли, ныли, и я попросил тогда Чуканова (помните, Чуканов – приятель Пациоры? ³⁰⁾). Он должен был сделать преобразователь постоянного тока в переменный. Он сделал какую-то очень простую схему – преобразователь. А мы заказали, в параллель, ДУСы и на переменном токе. Но вещь (которая сейчас – совершенно невероятная!) оказалась в том, что мы перешли с постоянного тока на переменный, то есть заменили ДУСы и вставили [в обект]

Николаев: На летающем объекте?

Раушенбах: Не на летающем объекте, но почти! Он был уже в МИКе (Монтажно-испытательный корпус – Э.Б.). Уже шли электрические испытания, и никто этого не знал! Я подошел к Борис Евсеичу (Чертоку – Э.Б.) и сказал: “Что, если мы вставим преобразователь и перейдем на ДУСы такие-то вместо таких-то, потому что они более (смеется) надежны?” Борис Евсеевич сказал: “Ла-а-дно, давайте!” Потому что все еще было на руках, обязательств еще никаких не было. Если сейчас сказать, что в МИКе на готовом объекте за неделю до вылета – в МИКе! – переходим с постоянного на переменный – это же совершенно бред собачий! Но перешли. Я сказал Борису Евсеичу следующее: “Давайте сделаем так: мы его поставим и включим, а я буду ходить и слушать – жужжит, не жужжит? И если он сутки – 24 часа – будет жужжать, то еще часик он прожужжит и в полете!” Вот Вам (смеется) и научные испытания этой системы!

Значит, мы перешли на переменный ток, поставили чукановский преобразователь – всунули его туда. Заменили ДУСы. Поскольку блок управления был наш, конструкции Башкина, они были сделаны так, что там можно было заменить. Потом я сутки ходил – утром, в обед и вечером, и еще несколько раз, и слушал – жужжит, или не жужжит? Оно (смеется) жужжало все время, и мы это пустили... Понимаете (смеется), сейчас это рассказывать смешно.

Николаев: Может быть, для того времени это было самым правильным.

Раушенбах: Конечно, это все было совершенно правильно – надо было ощупью, до последнего момента улучшать. Даже там, на позиции.

Николаев: А вес-то? Вас проконтролировали?

Раушенбах: Нет-нет, такие вещи согласовывались. Мы согласовывали все это с Максимовым, который это все вел и, конечно, он знал, что мы переходим. Ну а почему переходим, мы это обсуждали, и у него этот килограмм нашелся, понимаете? Нет, нет! Это не то, что никто не знал, нет. Но мы это не проводили через большие совещания и все прочее, и делали это почти келейно – Максимов там, Черток. Наверное, Максимов докладывал Королеву. Конечно, нельзя было совершенно без него, но я не ходил к нему, не докладывал ничего Королеву. Я – сам. Это было как-то очень спокойно. Тогда это было спокойно, потому что это был еще первый вообще.

Николаев: Я же помню, как мы поменяли систему ручного управления за несколько месяцев до Гагарина...

Раушенбах: За несколько месяцев – это еще можно, а вот за пару дней до старта поменять, перейти с постоянного тока на переменный – это было единственный раз в истории человечества! Я убежден. Ну, вот так...

А вот когда мы уже работали по спутнику, тут у нас начались действительно...

Николаев: Борис Викторович, а вот еще...

Раушенбах: Да?

Николаев: А вот в разделе реактивные двигатели, там какие трудности были?

Раушенбах: Да нет, они все были очень... Там это был сжатый газ. Там не было реактивных двигателей. Там были соплышки со сжатым азотом.

Николаев: Но вы это сознательно? Не было колебаний, что еще там...

Раушенбах: Нет, не было. Дело в том, что это по килограммам ничто другое не проходило. Ведь если поставить компоненты, то надо иметь емкость со сжатым газом, редуктор. Это все килограммы, а работать-то – один час! Если бы работать было несколько недель, то это окупалось бы. А тут проще всего было просто ничего не ставить. А поставить, просто... взять редуктор, наддув – и все эти компоненты, все это не нужно. Просто газ прямо, он же и выплевывается. Причем где-то уже позже я теоретически показал, в какой-то небольшой работе своей, я уже забыл даже какой, что... “по мере уменьшения размеров объекта, можно соглашаться с маленькими удельными тягами”.

Это из теории размерности получалось... что по мере увеличения размеров надо увеличивать удельные тяги. Иначе погибаешь. Но наш объект был очень маленьким. Там удельную тягу можно было любую ставить, совершенно пустяк был, понимаете? То есть и это тоже влияло. Вообще, я считаю, там был оптимальный выбор решения. Оно там потом осталось на МВ, на всех. (Созданная система микрореактивных двигателей ориентации на сжатом азоте затем применялась на всех автоматических зондах МВ (2МВ), на “Востоках”, “Зенитах”, “Молнии”. Смена такого рода двигательных установок произошла позднее на “Союзе”. – прим. В.Н. Бранеца).

Николаев: Опять к Е-2. Ваши связи, с Аппазовым³¹⁾. Там у вас же были достаточно интересные баллистические завязки: ориентация на солнце...

Раушенбах: Нет... Связи были, но, я бы сказал, через Максимова. То есть напрямую мы с Аппазовым не сталкивались. Да это нам было и не нужно, нам просто сообщили...

Николаев: Такие-то исходные данные?

Раушенбах: Да. Что мы имеем такую-то траекторию, мы выбрали точку, когда держимся за Солнце, когда на Луну переходим, перехватываем. Там логику всякую разработали. Там просто Максимов дал взятые у Аппазова баллистические данные и мы сами там... То есть никакой завязки – совместной – не было. Это было слишком просто все.

Николаев: Программа Е-2 – ведь она потом получила такое развитие... Опыт этой первой системы – что он дал для коллектива, для предприятия? Ведь люди резко выросли.

Раушенбах: Этот опыт был очень важен. Потому что, во-первых, было доказано, что мы можем что-то делать. Это нам было важно. Нас признали. Нас Королев признал. Нас все признали. ВПК (Военно-Промышленная Комиссия – Э.Б.), в ЦК партии – все нас признали, как серьезных людей. Потому что у нас получилось, понимаете? Значит серьезные люди.

Николаев: Ни у кого же нет, а...

Раушенбах: А никому на ум не приходило. Это первое. Второе, мы доказали, что можем управлять космическим аппаратом. Можем направлять их туда, куда надо и это уже было доказано не на бумаге, как у Циолковского или еще у кого-нибудь, а вот просто на реальной аппаратуре: все получилось – заказали и получилось. Значит, это говорило [о том], что все, что ни закажут, мы все можем сделать. В общем, так оно дальше и было.

Николаев: Как Ваше мнение, как руководителя такого опытного, люди, наверное, как-то резко на этой теме выросли?

Раушенбах: Я бы сказал так. Люди, понимаете ли, вот что... люди – они выросли... В каком смысле выросли? Они выросли в том смысле, что...

Николаев: Образование из-под палки, мгновенное такое, или?..

Раушенбах: Не-не-не. Нет-нет-нет. Это другое. Они выросли вот в каком смысле. Это знаете, как какому-нибудь коту, которому дают все время есть там какое-нибудь такое... А потом дали сырого мяса. Он жрет его, рвет, рычит. То есть им дали возможность на самом деле поработать. Ведь они же все были теоретики, совершенно, сугубые. Наши физтеховские теоретики, все. Они же, вообще-то, по идее, так и должны были бы засохнуть на расчетах – каких-то, где-то. А тут они вдруг начали делать реальные вещи и они работают! Вот что удивительно. И вот это ощущение

Николаев: результата.

Раушенбах: Результата, да. Это то самое, как хищник, который сожрал первую свою жертву и хочет теперь обязательно иметь свежую кровь, а не какой-нибудь там комбикорм, понимаете ли. Вот это у них получилось, потому что они сожрали и... они после этого, конечно же, стали людьми, которые работают на... вот на эту самую...

Николаев: Я просто помню тот энтузиазм первых дней.

Раушенбах: Вообще, первые несколько лет, мы работали, я бы сказал... первые 10 лет, чисто на одном огромном энтузиазме. Людям было страшно интересно, что сейчас, к сожалению, уже не так. Тогда каждый раз было что-то новое. Я поэтому и ушел, что стали повторяться. А тогда было все, знаете, как! Е-2 – первая система вообще. Затем дальше делается “Восток”. Я имею ввиду не гагаринский, а тот – с ИКВ и с прочим. Там все совершенно по-другому и там целая куча проблем возникает: у ИКВ стираются шестеренки и никто не знал, что в вакууме это может произойти и так далее. В общем, это совершенно новые работы. Потом пилотируемые полеты. Потом ручное управление – тоже никогда никто не делал. Потом “Молния”. Вообще, сумасшедшую вещь Токарь придумал, эту “Молнию”. Это динамическая схема – она поразила американцев своим остроумием... Они мне говорили потом, что они не представляли, что можно одной массой, одним маховиком управлять по трем координатам. Три угла – это же все замечательно. Один здоровый маховик, который... обычно считается, что маховик может [управлять] по одной или по двум, но по третьей-то уж он не может! Вокруг оси собственного вращения! А у Токаря может!

Николаев: Гироорбита?

Раушенбах: Нет, нет, нет. Смысл заключается в том, что вокруг оси вращения гироскопа, все считают, что управлять нельзя, это же ось вращения. Можно его поворачивать и там получается момент, а [по оси] ничего не получится. Токарь придумал элементарную вещь – менять обороты. Он сделал три режима. Режим номинальный, потом там минус 400 оборотов и плюс 400 оборотов и все! И больше ничего не надо (смеется). И он все это [производит] по собственной оси.

Николаев: Конечно.

Раушенбах: Но нет, там не в этом [дело], это не главное. Там очень остроумная схема, но, опять же, совершенно новая. Потом появилась проблема сборки, стыковка, сближение – тоже новая проблема, потом все эти МВ шли – тоже абсолютно новые. Понимаете ли, у нас было интересно то, что мы каждый год делали другое.

Николаев: Я представляю, потому что я здесь уже участвовал.

Раушенбах: Каждый год было другое.

Николаев: Тот же переход к станции и...

Раушенбах: Да, и еще полгода-год новое, а потом началось повторение и это неизбежно. Это не то, что мы изменились. Просто, ракетно-космическая техника стала нормальной техникой, обычной, как и авиационная, когда уже есть огромный опыт, тысячи запущенных объектов всяких. Есть книги, учебники, справочники, готовят студентов по этой специальности... В общем, это уже перестало быть тем, чем было раньше, когда все было абсолютно новое и не понятно было, как делать, и с чем это едят. Что довольно естественно.

Николаев: Борис Викторович, давайте тогда о первой работе в рамках предприятия. У Вас это...

Раушенбах: А что Вы имеете в виду под первыми работами в рамках предприятия?

Николаев: Ну вот пришли на предприятие в шестьдесят...

Раушенбах: Мы пришли на предприятие вместе с темой. Мы пришли вместе с темой – то есть с “Востоком” – тем самым, разведчиком – мы с ним пришли. Причем у нас шел “Восток” нормальный и шел “Восток” с маховиками. Комарова³²⁾ работала – с маховиками делали. 

Он был, правда, как бы следующий, но уже задел шел. И, кроме того, после удачи с Е-2, было разрешено делать Е-3 и так далее, но все эти “Е” не получились, но не по нашей вине. И поэтому группа “Е” то же продолжала работать. То есть в первый момент получалось, что мы пришли вместе с заделом и продолжали то, что делали в НИИ, только сильно развились, потому что у нас [стали] больше помещения, можно было принять много народа. Часть народа осталось от Грабина³³⁾: вот Бабков³⁴⁾, скажем, пришел к нам.

Николаев: Савченко.

Раушенбах: Савченко³⁵⁾ пришел. То есть мы усилились. Не только за счет приема с улицы, но и за счет толковых работников от Грабина. И естественно, что работа стала расширяться³⁶⁾. Если вопросы “Е” и спутник-разведчик мы начали еще у Келдыша и их перенесли сюда и тут продолжали, то позже тут начали цепляться другие задачи: Гагаринский полет, МВ-эшные полеты. Тематику “Е”, потом решили... Я был против, я хотел, что бы и “Е” мы делали, но Бушуев³⁷⁾ сказал, что мы не справимся. А мы бы справились, я уверен. И передал ее туда.

Николаев: Бабакину?

Раушенбах: Нет, Бабакина³⁸⁾ тогда не было. А это было как раз там, где «Буря», «Буран» делались, там, где Лисович. Там было КБ, которое к тому времени оказалось уже без работы, потому что «Бури» закрыли. Вот туда он передал это дело. Я бы... я хотел сам “Е” продолжать, потому что “Е” у нас отняли. Мы делали только систему вот этих [микродвигателей] князевских для этих “Е”, больше ничего, а это не интересно.

Николаев: Успех “Е-2”, Вы пришли с заделом, и теперь для Вас начались какие-то совершенно новые задачи. Ну, “Луна” – это продолжение, она интересная, но все-таки развитие. А вот МВ – она ведь немного раньше гагаринского началась эта работа...

Раушенбах: Я сейчас...

Николаев: А здесь, вот на Вашей памяти, возникали ли просто совершенно неожиданные задачи, решения?

Раушенбах: Ну, я скажу, что...

Николаев: Вдруг Вас вызывает Королев и обрушивает на Вас какую-то...

Раушенбах: Нет, нет. У меня с Королевым были отношения очень своеобразные – я к нему не ходил никогда и он даже обижался. “Почему ты со мной не советуешься?” – он мне несколько раз говорил. Понимаете ли, я не люблю ходить по начальникам, во-первых; а во-вторых, у него всегда большое количество сидело в приемной народа, даже поздно вечером. Ну что я буду там сидеть? Ну а если у меня что-нибудь не идет... Бывали случаи, когда мы с Королевым стояли на смерть. Он даже меня хотел из партии выгонять и черте знает что там было, но это были страшные сцены. В основном, когда я отказывался в назначенные сроки сделать работу. Это были страшные сцены. Черток сидел молчал, Бушуев сидел молчал, все молчали, мне Королев – а я говорил: “Нет!” (смеется) Железно. Он со мной делал жуткие вещи. Но это была глупость – согласиться. Нельзя было. Я знал, что невозможно.

Николаев: Согласиться и не сделать.

Раушенбах: Да, и не сделать. Зачем это? Еще хуже, да. И он, в конце концов, тогда... кончилось тем, что он приказал к нам перевести в отдел от Сосновика³⁹⁾ (или от Карпова? ⁴⁰⁾) 

Николаев: От Карпова.

Раушенбах: Да, там целая группа, человек 20. “Нас усилить!” – Черток... Нас усилили – немножко помогло. Но в принципе, это была такая серьезная ситуация с Королевым, понимаете? И потом, когда двое наших работников напились.

Николаев: Они уехали в Ленинград?

Раушенбах: Нет, они не уехали в Ленинград, а просто в цеху, когда мы только переехали, они там... спирт достали. И не напились, а выпили и их заметили. И Королев для острастки, поскольку они новые, только что вместе со мной [пришли], всех выгнал. Я ходил за них просить к нему тогда, но он не простил их, конечно. И правильно сделал – для политики предприятия в целом. Вот так я ходил. А по техническим вопросам я к нему не ходил.

Ну а что?! А зачем мне к нему ходить?! Ну что? Зачем? Человек занят.

Николаев: Но я просто думаю, сваливались ли некоторые задачи на Вас как снег на голову? Вот что я имел в виду.

Раушенбах: Сваливались. Но обычно они сваливались не на меня, а на всех. То есть он вызывал на совещание. Нас садилось человек 20, он говорил: “Товарищи, надо делать то-то”. Вот так. То есть не то, что меня одного.

Николаев: Я понимаю.

Раушенбах: Таких было масса. Таких было много вещей, когда не на меня лично, а на все КБ.

Николаев: Я понимаю, вот это я и хотел, когда Вы пришли с “Е-2”, есть какие-то заделы по “Востоку” и вдруг – задача пилотируемая. Она свалилась на вас на всех...

Раушенбах: Она на всех «свалилась». В основном тут инициатором всего этого дела был Феоктистов, Феоктистов.

Николаев: МВ ведь тоже «свалилось». Кто-то сказал: «Надо успеть попробовать к астрономической этой дате».

Раушенбах: Нет, это все делалось так

(Конец первой стороны пленки.)

Раушенбах: Конечно, такой работой, которая свалилась на нас, это был...

Николаев: Первой, которая свалилась на вас.

Раушенбах: Ну, скажем так, первой, которую я помню, как она “свалилась”. Это, конечно, был Гагаринский [полет]. Действительно “свалилась”. Потому что все считали, что... со временем люди полетят, но Феоктистов, должен отдать ему должное, был… невероятно энергично это просил и говорил, что “уже можно”. И он пробил у Королева, что уже можно, что уже все есть у нас для этой цели. И когда мы получили эту задачу, она была действительно задача с неба “свалившаяся” на нас. Ибо первоначально никто не думал, что это можно сделать, поскоку опыты первых полетов – корабли-спутники они назывались – отказ вертикали – один, отказ вертикали второй. В общем, казалось бы, все это затягивается. Тут Феоктистов говорит, что поскольку АСО работает (она была тогда “Аварийная Система” – называлась), то можно на АСО летать и штатный полет делать. Это идея была Феоктистова и он ее пробил у Королева. И тогда нам это дело дали. Вот был пример такой.

Но это не значит, что он меня вызвал. Просто он всех собрал и сказал, что у нас такая задача, будем делать то-то, то-то и то-то и надо... Но мы выкладывались с этим, с “Востоком”. А “МВ” я просто не помню. Он как-то тихо начался. “МВ” – это была естественное продолжение “Е”. Первоначально не было “МВ”. Отдельно было “М” и отдельно “В” – совершенно разные объекты⁴¹⁾. А позже... У нас, к сожалению, недостатком было всегда то, что старались сделать к дате, а не к моменту, когда будет готова аппаратура. Некоторые, например, Богуславский⁴²⁾, выступали с предложением: “Давайте не будем летать ко дню даты, а просто спокойно сделаем все. Чтобы сработало все, отработаем на Земле”. Никто с этим не соглашался. Видимо тут были какие-то давления и политические – а вдруг американцы пустят, а вдруг еще что. В общем, делали, по-моему, глупость. Пускали к каждой дате и каждый раз неготовый объект! Понимаете?

Николаев: Практика отрицательная была еще больше, чем...

Раушенбах: Да, это было плохо, это было неправильно. Надо было согласиться с теми кто предлагал пропустить одну дату, но... вместо полутора, сделать три года, отработать на Земле все, что бы аппаратура работала. У нас же первый “МВ”... Я помню этого Ходарева⁴³⁾, который взялся сделать за невероятные сроки. Он тоже понимал, что это ничего не выйдет, но он-то был против нас, пытался вырваться таким образом. Но в отличие от нас, у него толком [ничего] не получилось. Но когда перепаивают схемы под каждый день там – на полигоне! Ну это же нельзя! Это же нельзя! Идут испытания – ничего не работает. Потом его мозговой трест – ребята сидят там очумевшие совершенно, небритые, и говорят: “А это наверное нам там – тут; там триод – тут диод, тут – работает, там – не работает. Вот перепаяем!” Лезут куда-то и перепаивают. Понимаете, то есть, вот такая... На таком уровне нельзя готовить, серьезные, в принципе, [вещи] как “МВ”. Но готовили. Это, конечно, было ошибкой. Надо было, сейчас, я считаю, очевидно уже, наверное, всем, надо было просто спокойно сделать один объект до конца, по всем правилам. Как мы делали другие.

Николаев: Борис Викторович, но все-таки именно какой-то отрицательный, ну не отрицательный опыт, а вот трудности в реализации вот этой “Востоковской” программы, вот с вертикалью...

Раушенбах: Да да.

Николаев: Трудности, по-моему, еще раньше начались с “МВ”. Тоже там, по-моему, был старт неудачный.

Раушенбах: Там все старты были неудачные.

Николаев: Я хочу сказать, до Гагаринского. И тут все-таки с определенной смелостью руководство...

Раушенбах: А! О Гагарине?

Николаев: Логично после успеха, а когда вот так, то тут...

Раушенбах: С Гагариным, тут как раз все было хорошо. Дело в том, что, если отказала вертикаль, то это был только один отказ. Только! А потом ничего не отказывало. Потом мы завязались на АСО и... а посадка пошла и отказа не было. Ну отказала вертикаль – мы ей просто больше не пользовались. Поэтому отказа полета не было, полет прошел нормально. И вообще, все полеты, которые потом шли, – по нашей вине не было отказов. По нашей вине. И поэтому была уверенность, в том что Гагарин... И потом, все-таки, перед Гагариным пустили два а-а-абсолютно таких же корабля. И без единого замечания оба прошли. То есть там, конечно, уверенность была. Но я все равно побоялся бы пустить его. Надо было иметь характер Королева, что бы пустить. У меня даже несколько раз было такое чувство, что вот два раза прошло, а сейчас надо переждать, потому что третий раз наверняка не получится. А потом четвертый опять выйдет. Знаете как, если два раза вышло, то не обязательно, что третий получится, как раз, скорее всего не получится. Потому что (смеется) – статистика. Но это было не правильно. В общем, все получилось. У меня никогда не было ощущения, что какой-то авантюре подвергли, когда делали Гагаринский полет. И не то, что в этом отказе, там было понятно – почему и что (Здесь видимо Борис Викторович имеет ввиду первые неудачи МВ. – прим. В.Н. Бранеца). Гагаринский все-таки делали по-другому, совершенно.

Николаев: А ручное управление? Вы как его рассматривали, как что-то второстепенное?

Раушенбах: Нет, нет. И потом это подтвердилось, в конце концов, в полете Беляева с Леоновым: – надо иметь дублирование. Это моя всегда принципиальная позиция была – дублирование по принципу действия, наряду с простым дублированием, когда три экземпляра, скажем, но по принципу действия. Потому что может принцип действия отказать. И поэтому у нас там была система, дублированная система автоматическая (три комплекта – “троированная”) и, кроме того, стояла ручная. На случай отказа. И такой отказ действительно у Беляева случился. Правда, он получился из-за того, что пытались там улучшить систему. Помните эту историю? Клапана поставили более [отработанные, совершенные] от прекрасно отлетавших Зенитов. Ну, и так далее. И не заметили, что там какие-то милисекунды складываются по-другому. Но это длинная история, которую ребята Вам могут рассказать более подробно. А ручная всегда рассматривалась как дублирование, как важнейший дублирующий элемент. Кроме того – не только дублирующий. Ведь у нас на “Востоке” стояла АСО, которая работает по Солнцу. А что делать на теневой стороне Земли, когда Солнца нет? Или – что делать, когда Солнце находится не в посадочном положении? Оно могло быть спереди или наверху, правда? А если оно сзади, что тогда? То есть выходит, что АСО можно было пользоваться не всегда. Очень редко.

Николаев: Небольшие кусочки.

Раушенбах: Небольшие кусочки. И, конечно, надо было... А если пожар на борту? Что? Садиться, а АСО не работает. Сейчас, скажем, ночь, что тогда? Или Солнце там не с той стороны? Понимаете, о чем я говорю? Это сейчас на современных “Союзах” – это просто дублирующая система, потому что все остальное работает – и ИКВ работает, все это работает. А тогда это была не только дублирующая, но и главная аварийная система, которая могла быть в любой момент включена, в отличие от АСО, которая включалась только...

Николаев: Борис Викторович, очень важный такой момент – это было сделано именно заново, причем быстро и с листа.

Раушенбах: Это что, ручное-то? Ну, конечно. Единственное только, что там Токарь предложил, это было правильно, что сигналы шли не с ручки на клапана, а с ручки на ДУС, что бы летчик не мог бы там это дело...

Николаев: Испортить. Это Токарь предложил?

Раушенбах: Да, это Токарь предложил.

Николаев: Молодец. Я помню, что это великолепный элемент и принцип-то сохранился и до сих пор.

Раушенбах: Да, и до сих пор.

Николаев: И ничего лучше, по-моему, придумать нельзя.

Раушенбах: Нельзя! У американцев этого нет, и это глупо. Какой-нибудь космонавт может потратить все топливо по дурости. У нас (это правильно) – фильтрация, ограничение. Если космонавт психует, его ограничивает такая система, сразу же. Это Токарь предложил такую штуку. Это была правильная идея. Мне кажется, что это Токарь предложил. Помню, мы с ним обсуждали и...

Так что, это ручное управление было не простое дублирование. Это было тоже, но и, кроме того, оно было, можно считать, универсальным средством. Оно было универсальным средством. В то время, как АСО было средством не универсальным, которое работает иногда, а как правило не работает.

Николаев: Борис Викторович, а не возникала ли мысль, что в тени Земли нужно все-таки дать экипажу инфракрасную картинку Земли?

Раушенбах: Нет, нет, нет. Все эти идеи возникали постоянно, но ведь, пардон, это надо делать годы! А тут всего-то дано два месяца на подготовку. Нет, это все... Это все возникало, все. И инфракрасное...

Николаев: Но был какой-то выбор, или вы отбрасывали сразу?

Раушенбах: Мы отбрасывали все, что требовало времени. У нас... мы брали то, что уже готово. Готово у нас было только АСО и ручное [управление], которое (элементарное) мы сделали, и больше ничего. Конечно, инфракрасная карти-и-нка... Да зачем это? Если картинка, тогда и вертикаль можно сделать и так далее. Это все было и шло параллельно. Там, скажем, ИКВ – делалось, делалось, но и она заработала не так скоро – после всего. Так что здесь главным было (и Феоктистов был прав): то, что уже отлетало – то и ставить. Не думая.

Там был смешной момент с этим АСО. АСО – это расшифровывается как Аварийная Система Ориентации и я сказал, когда они стали это делать: “Братцы, вы это АСО называйте всегда только – Автономная Система, потому что, если потом начальству будут докладывать, что спуск произведен на аварийной системе, они будут считать, что произошла авария”. Это требовало вымарывания каких-то слов в каких-то местах, а дальше... АСО оставалось, понимаете? И со мной согласились, и поэтому появилось, к сожалению, бессмысленное, с точки зрения техники, название “Автономная Система Ориентации”. А почему? Все они автономные. Почему (смеется) автономная? Но это, в общем, просто потому, что бы слово “авария” исчезло.

Николаев: А потом добавили еще – “Автономная Солнечная Ориентация” – и тогда стало как-то не много благороднее.

Раушенбах: Да, Автономно-Солнечная. Но сначала это была Аварийная Система или Аварийно-Солнечная. Но, в общем, это уже неважно.

Николаев: Ну правильно, просто это уже был третий вариант.

Раушенбах: Да, это уже третий вариант улучшения слова. Потому что надо все понимать. И надо еще понимать, как прореагирует, скажем, Брежнев или Хрущев там, Хрущев тогда был, если ему доложат: “Да, посадка совершена. На аварийной системе ориентации”. Что он скажет тогда?

Николаев: Борис Викторович, теперь следующий такой резкий этап новый – это стыковка, сборка.

Раушенбах: Да.

Николаев: Эта же задача тоже, по сути дела, “свалилась”. Она же началась с Лунного проекта. Вспомните, пожалуйста, как она...

Раушенбах: Всем было ясно, что она нужна и для Лунного проекта, и для других.

Николаев: Как сам проект вдруг возник, ведь уже идет “МВ”, идет уже “Е-6”, “Востоки”, и Королев уже поднимает, и... уже Лунную программу...

Раушенбах: Да, облет Луны. Облет Луны.

Николаев: Надо же было двигаться...

Раушенбах: Все время быть впереди американцев – главное желание было.

Николаев: Я хотел сказать, что настоящие руководители, у них задача – все время давать новые задачи людям, они не могут стоять они все время впереди.

Раушенбах: Это совершенно верно. Это верно, но конкретно – там надо было все время быть заметно впереди американцев. И все понимали, что следующий шаг после полета человека в космос, будет полет к Луне. Не высадка, о высадке мы не думали. А там получалось, что у нас не хватало массы, поэтому посчитали, что четыре пуска “Семерки” делают возможность облететь Луну. А четыре пуска – это означает, что... надо собирать на орбите. Вот и сборка – это, естественно, поэтому...

Николаев: А четыре “Семерки” – это “7К”, “9К”, “11К”?

Раушенбах: Нет, это позже. Сначала было четыре одинаковых.

Николаев: Одинаковых? Я даже их не помню.

Раушенбах: Это первые. Первая идея была – четыре совершенно одинаковых корабля. Типа, типа... ну, в общем, совершенно одинаковых, но беспилотных (первые три), а последний с пилотом, понятно. Но они совершенно одинаковые. Каждый имеет свой двигатель и он отвалится – с двигателем и со всем прочим. Следующий запускается с двигателем и так далее. Понимаете, это было глупо иметь четыре двигателя, когда можно было иметь один и так далее. Но это тогда требовало специально разработать каких-то нескольких кораблей разных типов, как “7, 9, 11К” и так далее, а первоначально было, грубо говоря, – четыре одинаковых “7К”, каждый со своим двигателем, автономно. Они подстыковывались в хвост друг другу. Первый запускается, кончилось топливо, он отстреливается, следом запускается... и так далее. То есть одинаковые первоначально.

Николаев: Может быть это и есть самое быстрое решение вопроса.

Раушенбах: Это было самое быстрое решение, потому что надо разработать один корабль, а не три. Но надо было иметь стыковку. Потом, понимали, что, конечно, можно стыковать потом специально и там, и всякие вот эти самые вещи... И “7, 9К” потом появились и прочие. Но они всегда все требовали стыковки. Потому стыковка была совершенно необходима. И поэтому Королев ее всячески толкал и, когда он понял, что “лунная” ситуация со стыковкой – сейчас, прямо – не проходит, он предложил такую, довольно нелепую, схему, (надо было отработать состыковку и прочее) – это переход, который потом, в конце концов, Елисеев сделал, с другими. Вы помните, этот переход.

Но в первую очередь, конечно, надо было сделать стыковку. И стыковка пошла и развивалась из разных предложений. Невзоров⁴⁴⁾ предлагал лассо набрасывать – было такое предложение. Просто лассо. От него отказались, потому что оно

Николаев: бесперспективно.

Раушенбах: Да. Потому что нет стыковки электрической, гидравлической и прочего. Решили делать сразу. Понятно было, что это быстрей можно сделать. Через лассо это легко получалось. Но это не имеет дальнейшего хода. А вот такой четкий, железный узел, он...

Николаев: Это ведь одна из самых трудных, я бы сказал, страниц. По крайней мере, долго отрабатываемых. На Ваш взгляд, здесь что, чисто технические трудности?

Раушенбах: Там трудности были...

Николаев: Я уж не говорю про Берегового.

Раушенбах: Да нет, там другое. Там другое – это анекдот был. Непонимание того, что нельзя человека только что взлетевшего, не дав ему сутки «очухаться», пускать его в серьезную работу. Это была ошибка медиков, прежде всего. Потому что в том состоянии, в котором он там был, никто не... В общем, он не мог работать, надо было дать ему... Поэтому сейчас делают так, что маневры, стыковка и все прочее идет на вторые, третьи сутки. Чтобы люди пришли в себя. А сразу, после старта, в невесомости, в состоянии грогги у человека (как у боксеров после удара в голову, когда они ничего не понимают) – в таком состоянии он стыковался, конечно, можно сделать любую чепуху анекдотического типа. Но по стыковке я не помню тоже особых неприятностей... По нашей части я имею в виду, конечно. Я не помню, что бы у нас были какие-то особые неприятности. Причем, когда мы первый раз делали стыковку – это «Космос» 180 (или какой-то еще).

Николаев: Нет, может стыковка не прошла автоматическая, сделали вручную?

Раушенбах: Нет, первоначально мы сделали автоматическую стыковку.

Николаев: Да-да-да, и она прошла, потом она не получилась, сделали вручную стыковку. Тоже была впервые.

Раушенбах: Нет, у нас аппаратура делалась так, что

Николаев: У американцев не было автоматов?

Раушенбах: Не было автоматов. У нас с американцами разные идеологии. У нас всегда, прежде чем запустить космонавта, все это прежде должен проделать автомат. У них другая точка зрения, что автомат – это хорошо, но все должен с самого начала делать человек. Поэтому, даже когда развивалась программа “Н-1” – “Л-3”⁴⁵⁾, предполагалось, что первый полет будет беспилотный. А у американцев сразу полетели люди. Понимаете? Это разные идеологии. У них сразу стыковка пошла пилотируемая.

Николаев: А Ваш взгляд на это, Борис Викторович?

Раушенбах: Я считаю, что при нашем плохом качестве элементов мы правильно делали. У них очень хорошая элементная база – безотказная. У нас все можно было ожидать. Я считаю, что так мы правильно делали. Для нас. Если бы я там был, может бы я держался другого [мнения], но, при наших реальных условиях все было совершенно правильно – все попробовать в автомате и потом только пускать человека. А со стыковкой у нас не было, я не помню, ни каких серьезных неприятностей. Мы состыковались с первого раза. Автомат, я имею ввиду. И второй раз прошло все.

Николаев: Программа не пошла, потому что мы перешли на “Н-1”, так?

Раушенбах: Нет, та программа пошла, но в сильно измененном виде – “Л-3”... [Нет] “Л-1”.

Николаев: Или “Л-1”?

Раушенбах: “Л-1”. Она оставалась и трансформировалась, выродилась, в “Л-1”.

Николаев: Почему она трансформировалась в “Л-1” и так далее, или...

Раушенбах: “Л-1” не требовала “Н-1”. “Л-3” требовала “Н-1”, но “Л-1” не требовала. Но так как для “Л-1” уже были возможности без многочисленных стыковок все это делать, понимаете? Только не на «7-ке» это шло, а более сложно, в такой комбинации, современной, то, значит, “Л-1”. Это было то, во что, в конце концов, выродилась схема: 4 одинаковых, потом 3 разных, а потом, в конце концов, одна штука. За счет нового носителя.

Николаев: Челомеевского.

Раушенбах: Челомеевского, да. Королев очень не хотел этого челомеевского носителя. Но жизнь есть жизнь. Он – чем носитель этот плох – тем, что, во-первых, он на плохих компонентах.

Николаев: И надежность – он показал себя. Столько из-за него завалили.

Раушенбах: Нет, в общем, сейчас он хороший, этот «Протон»...

Николаев: Но тогда... Борис Викторович, а теперь – станция. Как она «упала»?

Раушенбах: Станция на наше КБ упала вот каким образом. Станцию делал Челомей.

Николаев: Кто инициатор был? Да, я слышал, что он начал делать.

Раушенбах: Челомей начал делать орбитальную станцию под названием “Салют”. Но мы поняли, когда поговорили, что он ничего не сделает. И прежде всего, из-за управления. Металл он на Филях⁴⁶⁾ склепает, а управление – нет. И он даже не знает, как это делается. И тогда была наглая авантюра, в которой главную роль играл Феоктистов и, как ни странно, я.

Николаев: Управление же Ваше.

Раушенбах: Да... Мы воспользовались тем, что Мишина⁴⁷⁾ не было – он был в отпуске. Его не было и, как я помню, мы поехали с Феоктистовым к Афанасьеву. Был ли с нами Черток, я не помню, может быть, не было. И мы сказали, что можно сделать такую вещь: просто поставить на “Салют” систему управления “Союза”. Просто, ни чего не думая. Ну, переделав там, с учетом моментов инерции, что-то и так далее, но вся логика есть. И тогда мы успеем сделать так, что бы Брежнев не оказался бы болтуном пустым. Потому что, когда они (американцы – Э.Б.) высадились на Луне, Брежнев сказал, что наша генеральная линия другая – мы идем по станциям. Я говорю: “А станций-то не будет несколько лет. Выходит – он брехун?” А можно сделать. Но сделать так: Они – отстраняются [организация Челомея], Фили – делают нам корпус, мы приезжаем в Фили и ставим аппаратуру “Союза”. И так был сделан “Салют-1”. Когда Мишин приехал из отпуска, и узнал, что мы это дело успели провернуть и Устинов даже не знал, он... Потом там Черток тоже принимал в этом участие и Бушуев, насколько я помню, я не помню сейчас подробностей. Но, в общем, инициаторами были я и Феоктистов. Вернее, Феоктистов был инициатор, а я, как управленец, его поддерживал. И он пришел и... был страшно возмущен, что мы такую штуку без него сделали. Поставили его перед уже свершившимся фактом. Он грозился нас с Феоктистовым выгнать с предприятия, Мишин. В общем, был такой неприятный разговор у него. Мы были как раз в ЦК и он там нас схватил. «Не пускать на заседание!» – так сказал, – “Я вас выгоню обоих.” «Мудрецы» там и так далее, понимаете? То есть, вот так это пошло – это была чистая инициатива снизу. Никто сверху ничего не приказывал. Эта инициатива шла от Феоктистова, прежде всего. Он пришел ко мне. Мы с ним решили, что это можно сделать и потом пошли дальше. Потом присоединился к нам Черток, это точно я помню, а вот насчет Бушуева я сейчас не помню просто. Он умер-то позже. Надо посмотреть, если он был жив, он тоже присоединился. То есть, я сейчас просто не помню. Вот Чертока я четко помню, он тоже подсоединился, но занимал такую... Мы-то с Феоктистовым занимали “наглую” позицию такую, наступательную, а он нас поддерживал, но не очень высовывался. Он человек более осторожный, если так можно выразиться. Так что, вот это было...

А потом уже, конечно, пошло. Потому что мы потом сели на Фили и с тех пор и ни слезали оттуда. Да, когда мы это предложили, то челомеевцы пытались остаться во главе. Мы же с Феоктистовым, фактически, придумали такой вариант, что их просто скинули с корабля. У них же все шло – вроде шло, но на самом-то деле – ничего не шло. Просто нарисованная пустая штука и все. И вот, когда мы это предложили, то на заседании коллегии, там где-то у Устинова, Челомею предложили доложить. И его заместитель докладывал, как они себе представляют этот “Салют”. Новый – с учетом наших предложений. Был нарисован “Салют” в разрезе. В нем внутри стоял собранный “Союз”. И из него шли провода. Это делалось для того, что бы мы не могли влезть в конструкцию, понимаете, самого “Салюта” Что они берут “Союз” и ставят его внутри – прямо так, со спускаемым аппаратом, все как нарисовано. Вот там он стоит и из него провода идут. Проводочки идут – так было нарисовано. Ну, все признали, что это бред собачий. Зачем? Нам там только аппаратуру ставить, зачем нам все это ставить? Ну и тому подобное. В общем, они пытались как-то еще удержаться: что они главные, а мы смежники – поставляем “Союз”.

Но это было [отброшено] сразу. И потом, кто-то мне рассказывал (мы часто туда ездили, в Фили), что Челомей собрал... Мы то приехали на Фили и сразу стали работать, потому что все было готово и, кроме того, у нас опыт был огромный. И Фили увидели, что люди пришли, которые все понимают.

Николаев: И их трудности понимают.

Раушенбах: И их трудности. И сами все понимают, что это надо туда, это надо в синий цвет, это – в красный, что это налево надо ставить, это направо – все знают. Ведь челомеевские-то люди ничего не знали тогда. И они за нас схватились и... рассказывают, что Челомей собрал свой руководящий состав где-то около пустого “Салюта” и лаял их предпоследними словами, а может даже и последними, на тему о том, какие они недотепы и: “Вот смотрите, как работать надо!” Показывая на наших рядовых парней, которые бегали в этот момент, что-то приделывали, прикручивали, ставили, считали там (смеется) и все прочее.

Но больше всего я горжусь в этом не тем, что я участвовал с Феоктистовым в этом деле, а тем, что... когда нас спросили (кто нас спросил я не знаю): “За сколько времени можно сделать?” Феоктистов сказал: “Меньше года”. Он всегда был такой. Я сказал: “14 месяцев”. И ровно через 14 месяцев пустили. То есть я попал в точку! Опыт сказался. Я посчитал, посчитал, сколько на что уйдет и действительно, через 14 месяцев. Это было, конечно, удивительно, подготовить старт через 14 месяцев из нуля. Это не возможно вообще. Но – что нам помогало: первое – был готовый корпус, пустой, и была готовая система, «союзная». Думать не надо, грубо говоря. Конечно, там что-то надо было переделывать, но не надо было разрабатывать. Вот таким образом благодаря “наглому” поведению Феоктистова ну и, в какой-то мере, моего, мы влезли.

Николаев: А какой эффект был от первого...

Раушенбах: Эффект был очень большой, очень большой. И, если бы там не погибли... Это действительно было в первый раз – все-таки люди жили там, понимаете. Первый раз они жили – целый месяц летали.

Николаев: Но, Борис Викторович, руководство, в том числе и Вы, рассматривали в дальнейшем это как основной путь?

Раушенбах: Я считал, мы все считали, что это основной путь. После того, как мы просто вырвали стул из-под Челомея. Мы выдрали – он сел на пол, а мы сели на его стул и понимаем, что с него слезать нельзя и до сих пор не слезаем. Но так как он имел формальное постановление и он, собственно, а не...

Николаев: Он делал “Алмаз”.

Раушенбах: Нет. Это мы согласились, что он будет делать военный вариант. Но мы все считали, что это чепуха, что военным не нужны вообще никакие эти станции. И он тогда ее назвал “Алмаз”, там поставили шаровые гироскопы и так далее. Но это, в общем... Ну, она никому не нужна. И американцам. Ну зачем военным? Разведку надо вести автоматами, а не людьми, это же очевидно. Вот поэтому она умерла у Челомея такой естественной смертью, эта “алмазная” линия. И она уже не имела такого значения, потому что наши “Салюты”, которые, правда, начал Челомей (от него даже шифр остался, название “Салют”), потому что [допустим]: после нескольких “Салютов” полетел “Алмаз” – это [уже] казалось бы: “ну и подумаешь, ну еще один полетел”. Я думаю, это было бы уже не интересно. Первое – интересно.

Николаев: А теперь, еще не затрагивали, о передаче тематики другим. Как это происходило?

Раушенбах: Это всегда было очень тяжело, всегда очень жалко отдавать.

Николаев: Чья это была инициатива?

Раушенбах: Это всегда делалось, по инициативе Королева все делалось. Он всегда – передавал, нам всегда – было жалко. Ну, понимаете, когда у мамы ребенка отбирают... в интернат какой-то, ей жалко.

Николаев: А вот “Молния”? Это было...

Раушенбах: Жалко было отдавать ее туда в Сибирь⁴⁸⁾ Решетневу⁴⁹⁾, жалко было отдавать. Жалко было отдавать эти все спутники в Куйбышев, разведчики. Жалко было Бабакину [отдавать] наши “МВ”, и «Луну». Ну, все жалко было это делать.

Николаев: Оправдалось это, как Вы считаете?

Раушенбах: Королев считал... Я считаю, что в целом – это в интересах страны, это оправдано. Потому что Королев тем самым расширял космическую промышленность. Он считал, что главная цель для него – это “Н-1” и “Л-3”. И он понимал, что эту цель не возможно освоить с нашими площадями, нашим штатом, если одновременно будут идти еще эти “МВ”, или, если будут продолжать идти “МВ”, “Е”, если будут продолжать идти всякие варианты разведчиков, “Зенитов”, все боле и более совершенных, если будут идти разные варианты “Молнии”. А кто же тогда будет работать по “Н-1” – “Л-3”? Никто! Все разгребал, чтобы делать “Н-1” – “Л-3”.

Николаев: Значит, он все поставил на “Л-3”?

Раушенбах: Под конец – да! Он по очереди ставил какие-то задачи – он не сразу же все отдавал. Что-то делал, а когда дойдет до некоторой степени совершенства, он отдавал. Так, грубо говоря. То же самое было: он с ракетами делал. Также он сделал морские и потом отдал Макееву⁵⁰⁾, ракеты с подводных лодок. То есть он все время отдавал.

Николаев: Вот что меня всегда удивляло, он всегда имел запасной вариант развития.

Раушенбах: Да, у него всегда было много вариантов.

Николаев: Я всегда думал, а вот “Луна” должна была кончиться, удался бы «Л-3», – какую тему он собирался дальше?

Раушенбах: Этого он не говорил. Это я не знаю, он не говорил. Это было слишком далеко. На эту тему я с ним никогда не говорил, и он об этом никогда не говорил. Но, наверное, я так думаю, что он пошел бы на станции. Но... это после его смерти все случилось. Мы поменяли приоритеты, поскольку американцы отлетали уже Луну, то мы начали станции.

Он делал макеты станций – в 10 цеху она стояла. Еще во времена Гагарина тоже стояли макеты больших станций. Он пытался понять, почувствовать это дело. Из фанеры. Правда, такие пустые помещения, ничего там не было. Но все-таки он пытался, он думал. И он, видимо, предполагал, что после “Л-3”он займется большими станциями. Но жизнь показала, что “Л-3” надо было закрыть и сразу идти на станции.

Николаев: Борис Викторович, теперь буквально два слова об элементах. Вы как основной куратор системы управления, какую Вы здесь линию должны были придерживаться?

Раушенбах: Мы, грубо говоря, кооперацию, которая у нас сложилась за первые два года, мы ее поддерживали и развивали, вот и все. То есть, скажем, мы заказали ДУСы и потом постоянно там заказывали. Это бывший Ольман, потом, не помню,.. Антипов. Мы там всегда заказывали ДУСы. Потому что мы когда-то там делали ДУСы для “Е-2”, ну мы там и остались. ДУСы шли там. Гироскопия (скажем, типа гироорбиты и все прочие серьезные гироскопы), шла у Кузнецова⁵¹⁾. У Кузнецова... Помню, когда мы первый раз к ним приехали с предложением сделать гироорбиту, он сказал, что она работать не будет. «Не будет! Она работать, не будет!» Но это нормальная реакция всех начальников была, когда мы приезжали. Но в конце концов Кузнецов “врубился” и стал с нами хорошо работать.

По оптике мы попали на Геофизику и там, к сожалению, нам (поскольку мы туда пришли во времена “Е-2” и все считали это не серьезным – Постановления Правительства не было, а у них были серьезные Постановления Правительства по другим темам, то все сильные разработчики, у них были четыре КБ, по-моему, таких, они все сели [там])... А нам дали самое слабенькое, и оно так и осталось у нас. Оно, возможно, потом выросло, конечно, но первоначально... И поэтому там очень большую роль играл Савченко.

Он был, фактически, если не главным конструктором, но почти главным по приборам, то есть он приходил и говорил как сделать, и что и как. То есть это показывало, что уровень там был все-таки недостаточно высоким. Оттуда мы не получали предложений. Савченко им говорил как можно сделать, понимаете? И Савченко здесь сыграл очень большую роль, потому что он действительно тонко чувствовал все и понимал. И когда бывали какие-то у них бу-бешные отказы, они не могли ничего, он находил что у них отказало. А они сами не могли понять. Классическая история с полетом к Луне в программе, по-моему, “Л-1”, когда отказывала система наша из-за отказа звездного датчика. И выяснилось, что (Савченко рассказывал), что они на эту бленду не ту эмаль брали. И что эта эмаль там (черная) нагревается от солнца, возгоняется и осаждается на холодной стеклянной поверхности и это... И он сказал, что не эту эмаль, а вот такую! (Хлопает по столу.) Они орали: “Ерунда, ерунда!” Покрыли эмалью и... все кончилось.

И вот таких случаев было много. Они никогда не признавали это, но всегда у них работал в качестве главного генератора идей, конечно, Савченко. А не кто-нибудь другой. Так же, как Токарь играл роль генератора у гироскопистов, Савченко играл роль генератора в области оптики. Вот такие у нас были взаимоотношения со смежниками, но они оставались у нас постоянными, мы их не меняли.

Николаев: Но все-таки. Вы совершенствовали систему, новые задачи возникали и вот здесь – удавалось ли работать на задел? Токарь, например, по гироскопии уже не просто по “Востокам”, а может уже по станциям, под маховики. Ведь я помню, у Вас были выходы на ленинградцев, там...

Раушенбах: Нет, мы пытались все время. Мы всегда пытались найти еще кого-нибудь, кто мог бы. Фармаковский, в Ленинграде была фирма⁵²⁾, куда мы пытались с Токарем, ездили с ним туда и предлагали разные вещи. Но опыт был таков, что этого ничего, как правило, не удавалось. Да и то же вместо Мнацаканяна⁵³⁾ было. Одно ленинградское большое КБ должно было делать сборку и так далее – мы туда ездили... Опыт показал, что это очень трудно, потому что у них были свои задачи. У ленинградцев свои

Николаев: Узко специализированные.

Раушенбах: Они были специализированы на морской тематике, на подводный флот и им было очень трудно. Они готовы были, в принципе, но! Надо было еще получить разрешения там какие-то... Ну, в общем, получалось плохо. И хотя мы делали постоянные попытки найти другие организации, реально там у нас ничего не получалось. Реально мы все-таки работали вот так с Геофизикой, с Кузнецовым и с... с Ворониным по клапанам, ДУСы – это Антипов, в общем, у нас были такие постоянные...

Николаев: Еще вопрос, Борис Викторович – это международное сотрудничество. Вот как оно просочилось, или здесь были какие-то...

Раушенбах: Ну, мы встречались с американцами, конечно. Все остальные-то были... В мое время были только две страны – Советский Союз и Америка, которые работали. И поэтому сотрудничество только с ними имело смысл, а французы, немцы – там у них ничего не было еще тогда, когда я работал. Потом появились и европейцы, и все прочие. А тогда ничего не было. И никакого у нас сотрудничества не было, если не говорить о международных симпозиумах всяких, где мы делали доклады и взаимно прощупывали друг друга и удивлялись, что мы всегда делали одинаково. Они гироорбиту придумали тоже, понимаете ли? Вот “Молнию” они не придумали, тут они подымали руки. Нет, особого сотрудничества... Сотрудничество появилось впервые, когда «Союз» – «Аполлон» делали, тут Вам Легостаев расскажет, он же там главный⁵⁴⁾ был.

Николаев: Все-таки, первые контакты, их впечатления о наших работах.

Раушенбах: Я думаю, что...

Николаев: Первые контакты, хотя бы несколько, если можно.

Раушенбах: Первый контакт был – мы с Легостаевым были в Норвегии, еще при жизни Королева. И там... Это было очень смешно, потому что мы боялись их, и боялись, что там какой-нибудь агент из ЦРУ вместо специалистов будет с нами разговаривать. Возможно так и было, какой-нибудь там агент... А они считали, что мы страшные агенты. Но, тем не менее, мы встречались и очень настороженно. В неофициальной обстановке, скажем, после заседаний, после докладов мы садились и: «Как Вы сделали то, как Вы сделали это». Я тогда держался всегда такой тактики, которая блестяще проходила: я им рассказывал много страшных секретов, о которых было опубликовано в газетах “Правда” и “Известия”.

Дело в том, что наших газет они не читают. То, чего нет в научных публикациях, но было в газетах, я рассказывал. А у них сложилось впечатление, что я рассказывал им такие вещи, которые вообще нигде не публиковались. Я понимал, что нельзя выдавать то, что секретно, но статья в “Правде” (смеется) – это не секретно, правда? А у нас после каждого пуска были статьи в “Правде”, где подробно излагалось – то, что можно. Но эту статью не перевели на английский язык – никто, никогда – так что ведущие специалисты НАСА-вские не получали, не читали. И когда они начинали спрашивать, я честно отвечал, отвечал не то, что они знали, а то, что было в “Правде”. А они “Правды-то” не читали. У них складывалось впечатление о такой, достаточной открытости, и тогда они тоже некоторые вещи начали мне рассказывать, но ничего особенного я не узнал, если не считать того, что мы убедились, что все делали мы более-менее одинаково.

Николаев: А вот темпы?

Раушенбах: Темпы? Темпы у нас были вначале одинаковые, потом они начали нас обгонять.

Николаев: А за счет чего?

Раушенбах: Ну, за счет большего количества денег, конечно. Главное – это деньги, потому что... Главное – это деньги. Мы же финансировались очень слабо, по сравнению с американцами. Я имею ввиду, когда они взялись за лунную программу и решили национальные задачи свои решать. Они тогда получали неограниченное финансирование, не сравнимое с нашим. Они получали уже деньги, у них уже строились опытные экземпляры этих будущих “Сатурнов-5” (сначала у них были другие “Сатурны” – назывались они⁵⁵⁾...). Все это строилось, а мы же еще ничего не получали, ничего не получали. Нам все время обещали, обещали. В стране не было денег, я это сейчас понимаю. А мы не могли понять, почему у нас не выходит Постановление. Не выходит Постановление и все. «Да-да, работайте, мы готовим». Я ездил куда-то, что-то такое согласовывали, а после денег-то опять нет. Опять ничего нет, понимаете ли? Вот так. Мы поэтому начали с огромным опозданием против американцев, работать на самом деле. У них уже многое было в металле, уже все на полный ход, а мы только еще бумагу не могли сделать.

Так что у нас было, конечно, в этом смысле, очень плохо. Это уже было заведомое отставание. А кроме того у нас была, конечно, не правильно выбрана размерность ракеты. У них было порядка 130 тонн, у нас – порядка 100 тонн. А 30 тонн – это очень много, на орбите. Я поэтому Королеву говорил, что у нас ничего не выйдет, если мы не сделаем двухпусковую схему: то есть два «Н-1» выводится, стыкуется и получается общая масса тонн 160-170 и тогда все получалось. Но это было уже поздно, поздно.

Николаев: Но вот все-таки, контакты с американцами они вам давали что-нибудь?

Раушенбах: Нет.

Николаев: Может в психологическом плане, может в политическом?

Раушенбах: Нет, нет, нет – ничего. Было просто интересно увидеться. Среди них были хорошие парни, с которыми было приятно поболтать, поговорить там и... которые не были политиками, никакой политики не делали, были обычными технарями. С ними приятно было поговорить. Но они тоже молчали, естественно. И мы молчали. Мы не хотели, по-приятельски, ставить их в глупое положение. Поэтому, то, что можно было, мы и рассказывали друг другу, а то, что нельзя – не рассказывали.

Николаев: А материалы симпозиумов? Давали что-то?

Раушенбах: Они – нет. Ничего не давали. Ну, такого... мелочи – да, а крупного – ничего не давали. Симпозиумы – они, в какой-то мере, были все пустые.

Николаев: Констатация фактов, того что...

Раушенбах: Да, то, что сделано, то, что для дальнейшего не представляет... Мы ведь всегда писали там, в заключении, о том, что это не представляет интереса. И это (смеется) действительно так. То есть, секретности. Нет никакого секрета – поэтому и не интересно. (В советские времена для публикации научных статей в открытой печати требовалось «экспертное заключение» о секретности. – Э.Б.) Но и у них тоже самое, у них такие же правила были. Это они мне рассказывали. У них по-другому делалось, но по сути – тоже самое. У нас только были разные уровни секретности. Но у них тоже был 1-й Отдел и все прочее. Им запрещали ездить к нам. Например, некоторые мне жаловались, что не дают. Когда мы – приглашаем, а им не разрешают. То есть были тоже не выездные люди, то есть выездные всюду, а вот в СССР – нельзя.

Николаев: Не выездные?

Раушенбах: Не выездные – что? Были, у них тоже самое. Я помню, был один мой хороший знакомый, специалист по системам управления, как раз с таким гироскопическим уклоном. Он (на каком-то симпозиуме мы с ним виделись) мне говорит: “Да я будущим летом буду в Финляндии, там такое-то совещание”. Я ему говорю: “Если в Финляндии, то что Вам стоит до Москвы-то? Это ерунда! От Финляндии до Москвы. Приезжайте к нам, мы все сделаем”. И мы сказали: «Конечно!» Он сказал: “Да, конечно”. Мы довольны, он доволен, что подъедет. А потом – он не едет. И все договоренности как-то умирают. А потом я как-то с ним встретился, и он сказал: “А мне сказали, что я не имею права приехать в СССР. Если поеду, то соответственно выгонят ото всюду – с работы и...” И все.

Николаев: Он, наверное, много знал.

Раушенбах: Он не так много знал, нет, нет. Но он входил... Он что-то знал, но они на всякий случай просто запрещали. Они разрешали иногда ездить лицам, но с ограниченными полномочиями, чтобы доклад доложить и больше ничего не говорить, вот так, грубо говоря. А тут он ехал, не на симпозиум, а так, понимаете? Это уже... лучше не надо. В общем, ему запретили. Он сказал: “Мне просто запретили. Я хотел, но мне запретили. Я просил, но мне не разрешили”.

Николаев: Хорошо. Борис Викторович, тогда я буду разговаривать после Вас, так получилось, что Вы практически первый, еще с разными людьми. Вот кто по-вашему наибольший интерес представляет, если говорить не о личном, а...

Раушенбах: Если говорить о первом периоде, то надо обязательно говорить с Токарем – это первый, потом надо поговорить с Легостаевым, со Скотниковым...

Николаев: Вот у меня записан Савченко.

Раушенбах: Савченко, конечно, нужен, затем...

Николаев: Евгений Александрович

Раушенбах: Ну, понятно, Башкин обязательно. Но я, знаете, сейчас думаю, еще кого-то из князевских, кто там еще остался. Николаев еще может работать, Тюлькин, или кто там еще остался. Вот с ними надо.

Но это все касается начального периода, но я уже 20 лет на предприятии не работаю.

(На этом месте запись обрывается)