Превратности судьбы

Вера Михайловна Раушенбах: Нормальную жизнь мы прожили, хорошую, интересную. Трудную? Ну и что, что трудную. Во всяком случае, "новым русским" я не завидую.

Эдуард Бернгардт: Влад Листьев однажды, говоря о "новых русских", усмехнулся и продекламировал: "Златая цепь на дубе том..."

Борис Викторович Раушенбах (смеясь): Замечательно.

Конечно, было много всякого, но мы относились к этому всегда с известным юмором. У нас никогда не было трагического настроения в семье, потому что у меня была твердая уверенность, полученная в результате жизненного опыта, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Какое бы ни было со мной несчастье, всегда считал, что это хорошо, потому что дальше будет здорово, а если бы этого несчастья не было, то в скором времени разыгралась бы самая настоящая трагедия.

Началось это с моего поступления в институт (Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота – прим. авт.), туда принимали по анкетным данным. Я бы не поступил – у меня рабочий стаж был маленький. Я всего один год проработал, а надо было 5 лет. Тем не менее удалось с помощью, как сейчас говорят, блата все-таки поступить. Но: "Партия лучше знает, что надо делать!" – такой был тогда лозунг. Я подавал на самолетостроение. Это то, чем я всегда пытался заниматься. Однако комиссия решила, что я должен идти на аэрофотосъемку. Я был зачислен, но не туда, куда хотел.

А потом нам сказали, что мы все должны пройти медкомиссию. Аэрофотосъемка – это же летная специальность. Комиссию я не прошел по глазам. У меня прооперированный левый глаз, и по правилам меня нельзя было пропускать.

Но когда в институте получили сведения о том, что меня надо отчислять, как негодного по здоровью, то начальник факультета решил этого не делать. Почему? Я был отличником, так что мое отчисление сразу понижало средний бал. Шло соревнование между факультетами, и ему это было невыгодно. И он сказал мне: "Плюнь ты на это и ходи на занятия!"

Итак, меня отчислили, а я продолжал ходить. Отчислили на "переговорном", "переписочном" уровне, потому что приказа по институту не было. Его должен был готовить начальник факультета, и он, получив бумагу, что меня надо отчислить, сказал: "Хорошо!" Но не отчислял, и скоро все про это забыли. Действительно, кому это было нужно? Комиссия была собрана на месяц, потом она разошлась, а я продолжал ходить.

Ходил, ходил, но все время страдал, что я на аэрофотосъемке. Правда, я еще тяжелее переживал, когда меня отчисляли. Понимал, что если меня отчислят из института, то все погибло окончательно. Я хотел работать в авиации, а в Ленинграде это был единственный авиационный институт. В общем, настроение было ужасное. Мне как-то случайно удалось "скользнуть на крыло" и выползти – меня не отчислили.

Прошел год, я по-прежнему хотел на самолетостроение. И вот как-то договорился, что я к ним перейду. Но так как на факультетах были разные учебные планы, то меня брали только, если я досдам в зимнюю сессию такие-то дисциплины. Я засел, никогда так не занимался, и досдал все. Подаю заявление с просьбой перевести меня с аэрофотосъемки на самолетостроение. Там меня готовы взять, а эти не отпускают – снижу им средний бал. Я по своей манере хожу от одного начальника к другому, более высокому, пока какой-нибудь дурак не решит вопрос.

Захожу к очередному начальнику, говорю, что хочу то-то и то-то. Он посмотрел на меня – и к секретарю: "Личное дело!" Секретарь кладет ему на стол мое дело. Тот смотрит, его морда становиться красной: "Как, не годен к летной службе?! Гнать Вас в шею надо!" Я страшно обрадовался – это было именно то, что я желал. Он тут же подписал мне все бумаги, и я перешел на самолетостроение.

Так что если бы не было несчастья, когда меня забраковали и я переживал, чуть не плакал, я бы не перешел на самолетостроение и страдал всю жизнь. Вот Вам доказательство – несчастье помогло. Мои страдания превратились в радость.

Бернгардт: Вы выстрадали эту радость.

Борис Викторович: Да, страдал и получил право на радость. Именно то, что человек был в жутко страдательном положении, сработало в положительном направлении. Так что я сейчас очень спокойно отношусь к разным неприятностям, зная, что это способ дать мне через некоторое время большую положительную эмоцию.

Вот, например, я страдал, конечно, когда женился на Вере Михайловне, но надеюсь, что еще будет положительная эмоция (общий хохот). Еще есть время, дорогая...

Бернгардт: В Москву, как я понял, Вы переехали еще студентом?

Борис Викторович: Я сдал все экзамены экстерном. А в Москву переехал по очень простой причине: я заканчивал авиационный институт, но в Ленинграде нет авиационной промышленности. Там было одно жалкое КБ при каком-то ремонтном заводе, но что можно делать на ремонтном заводе?! И если я хотел работать в авиапромышленности, то надо было переезжать в Москву. Поэтому я уцепился за своего школьного приятеля, который переезжал в Москву, и поехал вместе с ним.

В Москве я попал к Королеву, это целая история. Мне повезло, в некотором смысле. Был ряд случайностей, но жизнь вся состоит из таких случайностей. Когда я ехал в Москву, то не знал, что буду работать с Королевым. Хотя я был формально с ним знаком, мне и в голову не приходило, что я к нему попаду.

Вера Михайловна: К Королеву он попал, потому что оба занимались планерным спортом и там встречались.

Бернгардт: А Королев – это уже была "марка"?

Борис Викторович: Нет, никакой "марки" не было. Тогда это был сомнительный молодой человек, которого посадили в 38-м году. Я поступил к нему летом 37-го и проработал год до его посадки. А потом у него работал после моего возвращения из лагеря. Но это уже другая история.

Бернгардт: Вы сказали, что у Вас были случаи, когда неприятности в конце концов оборачивались удачами, но привели только один такой пример. Не могли бы Вы вспомнить другие подобные случаи?

Борис Викторович: Сейчас я так сразу не вспомню, но у меня это было много раз, и я давно усвоил, что неприятности, как правило, означают что-то хорошее.

Бернгардт: Так что переживать не стоит?

Борис Викторович: Переживать не стоит, потому что тебе крупно повезло, как выяснится через год. Это первое. И второй способ, который у меня имеется, – я для этого держу при себе жену, это одна из причин, по которой я не развелся...

Вера Михайловна: Тебя серьезно спрашивают!

Борис Викторович (смеясь): А это серьезный ответ. Потому что, когда что-то может случиться, она это чувствует за сутки. И наоборот, когда я как-то пришел домой совершенно разбитый, понял, что все кончилось и я завтра вешаюсь, она сказала: "Ничего не будет, я бы почувствовала". И точно – ничего не было.

Вера Михайловна: Он примчался с завода с вытаращенными глазами: надо немедленно эвакуироваться!..

Борис Викторович: Эвакуация – это вообще особый случай. А тем более московская паника 16 октября 41-го.

Вера Михайловна: Надо было что-то делать, куда-то уезжать. Я сказала: не надо, мы уедем через неделю.

Бернгардт: А почему паника была именно 16 октября?

Борис Викторович: 15 октября немцы так близко подошли к Москве, что они уже практически были в пригородах, в дачных поселках: Кирсановка и так далее. Если бы они знали, что никого нет впереди, кроме милиционеров... Не было ни войск, ничего. А они думали, что перед ними войска.

Было дано указание – кто его дал, не знаю: "Всех ценных людей немедленно вывезти из Москвы". Людей, которые могут представлять ценность для государства. И небезызвестный Костиков, который представлял такую ценность по мнению начальства, потом рассказывал, что к нему ночью пришли и сказали: немедленно в машину – и на Красную площадь. Водитель, узнав, что надо ехать куда-то дальше, отказался, потому что семья оставалась в Москве. Тогда ему дали военного водителя, собрали всех где-то в районе Красной площади и оттуда целой колонной двинули в Горький. Это была единственная дорога, еще не перерезанная немецкими войсками. Надо было срочно сматываться, и все начальство в ночь на 16 октября исчезло из Москвы.

Мы встали 16-го, позевывая, и пошли на работу. Приходим – там никого не пускают. Все заводы закрыли, все было закрыто. Это же глупость, провоцирующая панику! Такие вот дураки были у нас в Моссовете. Завод закрыт, по территории курсирует несколько человек для подготовки к взрыву. Ходят военные с нашими специалистами, отмечают всё ценное, чтобы его подорвать, а неценное – оставить. Раз подрывники ходят – понятно, дело идет к оккупации Москвы.

Тогда была карточная система, и вдруг объявляют, что будут выдавать продукты не по карточкам, а по корешкам от этих карточек. Все побежали. То есть власти старались все раздать населению.

Вера Михайловна: Давали по 30 килограмм муки...

Борис Викторович: Конечно, это вызвало паническое настроение. Никто не мог понять, что происходит. Но паниковало, в основном, начальство. А народ, надо сказать, не паниковал, а удивлялся глупости.

По радио передают какую-то музыку. И вдруг: "В 15 часов слушайте специальное сообщение Моссовета..." Народ встрепенулся: сейчас нам что-то скажут. И вот передают (точного содержания не помню, но звучало примерно так): "По поступившим сообщениям, некоторые бани закрылись, а парикмахерские перестали работать. Моссовет считает, что это безобразие, и постановил открыть все парикмахерские". (Общий хохот.) Вот Вам и "специальное сообщение"!

Потом мы снова пошли на работу. Готовили завод к эвакуации, складывали вещи – что брать, чего не брать и так далее. Это 17-го. А 16-го было такое, что...

Бернгардт: Так вы собирались бежать?

Борис Викторович: Мы-то? Само собой. Все собирались бежать, и мы тоже складывали рюкзаки с моей половиной.

Бернгардт: А Вера Михайловна сказала, что рано?

Борис Викторович: Говорить-то говорила, а рюкзак складывала.

Вера Михайловна: Конечно, вещи сложили. Я стояла в очереди за этой мукой, а он пришел: "Знаешь, меня могут не сегодня-завтра..." Я и говорю: "Мы поедем 23-го".

Борис Викторович: Уже 17-го был наведен относительный порядок. Заработали учреждения, стали планово эвакуироваться.

А 16-го была просто паника, устроенная начальниками. Это какими же надо быть дураками, чтобы рвануть из Москвы и закрыть все учреждения и предприятия, ничего не объяснив народу! Говорили только: приходите в 3 часа, будет зарплата и отпускные. Но через день-два этот ажиотаж стих.

Не было у немцев сил взять Москву. Они, может быть, и взяли ее, если бы знали, что впереди нет никого. А потом подбросили подкрепления, и Жуков взял все в свои руки. Как раз в это время, числа 18-го, было принято решение назначить Жукова командующим обороной города Москвы.

Бернгардт: А было ли какое-то известие, может быть, слухи о том, что немцев забирают?

Борис Викторович: Немцев высылали из Москвы, только не 16 октября, а еще в сентябре, и делала это милиция.

Я слышал о том, что нас высылают, и взял у себя на работе командировку в ЦАГИ. Для командировки туда нужен допуск, и я получил его, но ни в какой ЦАГИ не поехал. На кой черт мне туда ехать, тем более что он уже был в Новосибирске?! Но формально командировочное удостоверение у меня было.

Когда меня хотели отправить, повели в милицию и спрашивают: "Вы немец?" Я говорю: "Да, немец. Вот моя справка". Справка о том, что я имею допуск к совершенно секретной работе. Они обалдели. Что делать? Высылать? А может, я очень важный человек, и от меня зависит оборона Москвы? Побежали к начальнику, он сказал: "Отпустите, но зарегистрируйте!" Меня зарегистрировали и отпустили. И немцы, которых в тот момент высылали, смотрели на меня с завистью. Говорят, потом опять пытались меня найти, но я уже был в эвакуации.

Таким образом, я спокойненько дожил до эвакуации. И там сначала было все нормально – до отправки в лагерь.

Бернгардт: А Валентин Эдуардович Раушенбах даже до 44-го года в Москве прожил. Он преподавал в институте иностранных языков.

Борис Викторович: Для меня это загадка. Может, у него было какое-то особое разрешение?

Бернгардт: Есть данные НКВД, что порядка полутора тысяч немцев (включая членов семей) остались в Москве.

Борис Викторович: Я вполне допускаю это. Меня ведь тоже из Москвы не высылали и никаких акций национального плана со мной не производили, за исключением того, что забирали в милицию и снимали анкетные данные.

Бернгардт: А Ваша мать?

Борис Викторович: Матери повезло в том смысле, что она была с дочерью. А дочь – геолог, и ее отправили на Алтай.

Вера Михайловна: Его сестра была замужем за Андреем Миклухо-Маклаем, он был на фронте разведчиком. Это один из потомков Николая Николаевича Миклухо-Маклая. А Кара оставалась в Ленинграде с мамой и маленьким сынишкой, который родился в 40-м году. Началась блокада Ленинграда, и им там пришлось очень плохо. Мужу дали два дня отпуска, и он пробрался в блокадный Ленинград.

Борис Викторович: Это уже было весной 42-го, а тяжелую зиму мать провела там, в Ленинграде.

Вера Михайловна: Андрею удалось через Ладожское озеро отправить жену с сыном и матерью на Алтай, но не как немцев, а как семью геолога.

Борис Викторович: Да, сестра не была репрессирована.

Бернгардт: Это естественно, поскольку ее муж был русский (Тем не менее Карин Викторовна Раушенбах была выслана в Сибирь именно как немка. Читайте ее воспоминания во второй части книги. – прим. автора).

Вера Михайловна: Другое дело, когда они вернулись. Маму долго не прописывали, квартиру отобрали, все было занято, некуда деваться. В это время вернулся с фронта Андрей. Хлопотать было трудно, потому что везде большие очереди, все возвращались в Ленинград. Всё разбомбили. Квартиру им все же дали, но было туго.

Бернгардт: Мать, наверное, так нелегально там и жила?

Вера Михайловна: Она долго нелегально жила.

Борис Викторович: Андрей пытался представить ее эстонкой, ведь она родом из Эстляндии. Затребовали документы в подлиннике, а там имя было написано на эстонский манер, и получалось, что она эстонка. Мол, ее по глупости записали немкой, а вот вам подлинные документы. В общем, это было очень тяжело.

Потом от нее в конце концов отстали – старуха, что с нее взять? Занималась огородом – деятельная была, старалась помочь по хозяйству...