Борис Раушенбах: лВозрождение,
как возвращение к истокам,
Ц это очень достойное дело╗
 

5 июня в актовом зале Российско-Немецкого дома в Москве, по случаю выхода из печати книги Эдуарда Бернгардта лШтрихи к судьбе народа: Борис Раушенбах╗ (редактор В. Дизендорф) состоялся вечер встречи с ее героем Ц академиком РАН, Почетным президентом Общественной Академии наук российских немцев Борисом Викторовичем Раушенбахом.

Встреча, организованная Общественной Академии наук российских немцев и Обществом немцев РФ лВидергебурт╗, прошла в непринужденной атмосфере. Двухчасовое общение с выдающимся человеком стало, как нам кажется, ярким событием для всех (около 70 человек) присутствовавших на встрече. Вечер открыл издатель книги, президент Общественной Академии наук российских немцев проф. А.И. Эрлих.

Поскольку Борис Викторович наотрез отказался выступать с каким-либо вступительным словом, то за него это сделал автор серии, зачитав две страницы лслучайно╗ оказавшегося у него текста.

Бернгардт: Книга о Борисе Викторовиче Ц это 2-я книга в серии лШтрих к судьбе народа╗, начавшейся в 96-ом году с вот таких выпусков. Эти выпуски впоследствии составили основу первой книги. Трое из 15-ти ее героев присутствуют сегодня в нашем зале. Это врач-хирург, профессор Эдвард Петрович Рудин, руководитель пусков практически всех целлюлозно-бумажных комбинатов СССР Валентин Юлиусович Кренц и, наконец, землячка Бориса Викторовича актриса театра и кино, крестная дочь Государыни Императрицы Александры Федоровны Александра Васильевна Попова.

9-го мая серии исполнилось 4 года. Конечно, для пятисот страниц в двух книгах срок неоправданно большой. Но объясняется это очень просто Ц все делалось, как правило, в так называемое лсвободное╗ время. Понятно, что такая лличная жизнь╗ требует очень сильные побудительные мотивы. Их объяснению посвящено предисловие к первой книге, занимающее, под заглавием лНе пыль на ветру╗, аж целых пять страниц. Если выжать оттуда все эмоции, то один из мотивов можно кратко сформулировать так: лНеобходимость реабилитации слова немец на территории России╗.

У многих, я знаю, такая постановка вопроса вызывает недоумение. Но объясните мне тогда, почему Владимир Райфикешт, бывший и народным депутатом, и губернатором, и представителем Президента России, не видит, как можно решать немецкую проблему в России?

Почему Евгений Пиннекер, много лет входящий в научную элиту страны, человек, который в силу своего личного обаяния всегда пользовался благосклонным отношением окружающих, касаясь проблемы российских немцев, говорит о негативном отношении к немцам в СССР и в России?

Почему для олимпийского чемпиона Давида Ригерта, человека, которому неведом страх ни перед чем, немецкий вопрос, по его словам, Ц единственный, где он лне открывается до конца╗? Но при этом высказывается он совершенно определенно: лСобираются в кучку. Зачем? Чтобы легче этих овец перерезать было?╗

Если нет такой необходимости, тогда объясните мне почему, когда дочь академика Раушенбаха выходя замуж, не хотела менять фамилию, Борис Викторович настоял: лБери фамилию мужа, пусть у тебя будет русская фамилия!╗ и объяснил мне это так: лПотом еще посадят за эту фамилию. Не надо, я уже это все проходил. У нас все возможно в нашей Богоспасаемой Отчизне.╗?

Так вот, чтобы не все было возможно в нашей Богоспасаемой Отчизне, чтобы наши дети и внуки спокойно носили свои фамилии, необходимо, чтобы народы населяющие Россию хорошо знали друг друга. Тогда никто не сможет их стравливать с той легкостью, как это было в недалеком прошлом. Действительно, если уж эти лпроклятые╗ немцы оказываются вполне приличным народом, то другие Ц тем более достойные люди!

лШтрих к судьбе народа╗ Ц это как раз и есть попытка рассказать, что из себя представляют российские немцы. И главной авторской проблемой, если, конечно, в таком жанре можно говорить об авторстве, главной проблемой было Ц показать своего героя лживым╗, таким, каков он есть. Сегодня вам представляется прекрасная возможность самим определить насколько автор справляется с этой задачей. Я же хочу сказать, что если мне это и удалось, то это произошло во многом благодаря Вере Михайловне Раушенбах, принимавшей участие во всех наших беседах. В чем я ей искренне признателен.

Я так же благодарен Миннацу России и нашему Департаменту за финансовую поддержку этого проекта, моим коллегам по Общественной Академии наук российских немцев за помощь в его реализации и дирекции нашего Дома, за организацию этой встречи.

Я так же должен отметить (в порядке крупного подхалимажа, чтобы впредь поменьше резал), что ни этой конкретно книги, ни серии вообще не могло бы и быть без моего, можно сказать, личного редактора Виктора Дизендорфа.

И в заключение два абзаца о герое нашего вечера.

Открывший серию почетный член Германского геологического общества Евгений Пиннекер является основоположником современного взгляда на фундаментальные проблемы гидрологии. Академик Российской Академии наук Борис Раушенбах Ц один из создателей ракетно-космической техники. Когда встречаешь подобного человека, невозможно по достоинству оценить его с профессиональной точки зрения. Это и понятно. Стоя внизу, трудно точно определить высоту небоскреба. Зато по силам оценить прочность его фундамента.

Поражает масштаб личности, ее несгибаемый дух, мощь интеллекта, почти физическое ощущение ее внутренней гармонии. Понимаешь, что попытки найти лрубцы╗ от ударов судьбы бесполезны. Такая Личность Ц это совершенное творение Природы, а жизнь Ц всего лишь печь Мастера для обжига его шедевра. Становится очевидным, что если бы, скажем, Давид Ригерт не стал штангистом, он добился бы выдающихся результатов в другой сфере. И деятельность Бориса Раушенбаха Ц лучшее тому подтверждение. Проблемы горения, управление космическими аппаратами, теология, иконопись Ц всюду опережающий время результат.

Впрочем, великий О. Генри, один из любимых писателей Бориса Викторовича, уже давно и доходчиво объяснил, что дело не в том, какие лдороги мы выбираем╗, а в том, что мы творим на этих дорогах.

 Далее на многочисленные вопросы присутствующих отвечал академик Б.В. Раушенбах. Один из первых вопросов, который задал проф. Г.Г. Шиллер, вице-президент Общественной Академии наук, касался целесообразности создания своего рода лсовета старейшин╗ российских немцев, которые могли бы тем самым лучше передавать молодежи свой бесценный опыт.

Раушенбах: ...Даже поговорки были другие и песни были другие Ц и все было другое. Поэтому мой опыт для современной молодежи имеет нулевое значение. В то время как 200 лет назад Ц ничего подобного! Тогда могло старшее поколение передавать свой опыт. Имеется ввиду опыт молодости, который сейчас ими критически рассматривается по итогам жизни. А сейчас что передавать? Сейчас все меняется так быстро, что человек, по моим подсчетам, два раза в жизни должен переучиваться: за 20-30 лет все, чему его научили, устаревает, надо учиться заново. Многие переучиваются в процессе работы невольно Ц само собой. Во всяком случае, я не представляю себе пожилого инженера, который работает на основе знаний, которые он получил, учась в институте или университете. Это чепуха. Там такое преподавали, что сейчас смешно, а тогда это было вполне на уровне. Это очень сложный вопрос, и я думаю, нам лучше в это дело не соваться. Я имею ввиду старшее поколение. Пусть молодые сами разбираются, они умнее нас.

Г. Шиллер: Тогда, если продолжить Вашу мысль, что же мы будем возрождать в нашем движении лВозрождение╗?

Раушенбах: А это уже другой вопрос. Здесь речь идет не о жизне биологической отдельного человека, а о жизне народа. А это совершенно разные временные рамки и разные представления о том, как эта жизнь протекать. Тут вполне можно возрождать, возвращаться к неким исходным принципам. Но мы не можем же возрождать в том смысле, чтобы пользоваться не электричеством, а керосиновой лампой. Это нелепо, конечно. Но идейная часть Ц она может вполне и сейчас сгодиться с того времени, когда пользовались керосиновой лампой. Поэтому Возрождение, понимаемое как возвращение к истокам, поиск в прошлом неких уроков и так далее, Ц это очень полезное и достойное дело.

Вопрос: Из Астрахани. Мы снимаем телевизионные фильмы о жизни российских немцах. Скажите, а о Вас был телевизионный фильм, хороший такой? И если нет, то можно ли нам снять о Вас?

Раушенбах: Снять, конечно, всегда можно. Это только одно удовольствие: сидишь, а тебя снимают. Что я Вам еще могу сказать? Но обо мне были фильмы. Но я забыл [название]. Первый снимал из режиссеров Снимал, был такой режиссер. Это было лет 20 назад. Что?

Оксана Раушенбах: Не двадцать.

Раушенбах: А сколько?

Оксана Раушенбах: Где-то одиннадцать.

Раушенбах: Одиннадцать. Вот она все знает, моя дочка. Но все-таки больше десяти Ц я в правильном направлении думал. Вот. Потом были еще какие-то фильмы, но я не помню, честно говоря. Это это были не фильмы, это кусочки такие, отрывочки. [Юбилейный] фильм был длинный. Он, по-моему, был полноразмерный минут на 45, на час Ц такой. Он был человек очень ловкий и... проныристый. Он все умел делать. Я поражался его энергии и умению ловчить когда надо. И он сказал: лСнять это невозможно не посетив Германию╗ (смех в зале). И поэтому он добился, что бы Министерство соответствующее Ц кинематографии, командировало в Германию его, меня, оператора, еще кого-то и мы поехали огромной бандой такой туда. Зачем? Не понятно (смеется). Но меня снимали на фоне каких-то зданий и даже, Ц его поразило, там было такое... продавали надгробия в большом количестве и он у надгробий меня тоже снял. Правда в фильм это не вошло. Но его это очень возбудило так: Вот я Ц и надгробия (смех в зале). Но вот такой фильм был. Да, действительно был. Потом открывки из него я где-то встречал еще. Но это был именно фильм. А по мелочи, интервью там,.. Ц это делали. Караулов там что-то делал... я не помню. Они так время от времени приезжают, что-то спрашивают.

Оксана Раушенбах: Караулов, потом лВремечко╗ приезжало.

Раушенбах: лВремечко╗ там... да. Еще кто-то там, я не помню, в общем. Главное, я к сожалению, не занимаюсь тем, что собираю эти самые... У некоторых Ц архивы, у меня Ц ни-че-го дома нет. Абсолютно ничего. Я поэтому не помню сколько я снимался и снимали ли меня вообще. Я вообще ничего не помню. Так, наверное, следующий вопрос.

А. Вебер (оператор-режиссер): Я не только вопрос, я хотел сказать насчет фильма. Я один из тех, о которых Вы сказали, что приходили между прочим и интервью брали. Я тоже приходил и снимал. Хотел поделится опытом вот, кстати, перед коллегой, как хорошо снимать Бориса Викторовича. Я пришел к нему, я уже тут рассказывал в кулуарах, и говорю ему. Ну поскольку я бывший телевизионщик и снимал тыщу раз интервью я знаю, что все говорят страшно долго. Это бич был. Говорят долго и потом нужно выкраивать, выкраивать. Поэтому я всегда говорю: лНу как можно меньше!╗ Говорил: лНу нельзя, нельзя больше╗. Поэтому я говорю: лБорис Викторович, секунд пятьдесят!╗ А сам думаю: лНу будет минут десять, а я сделаю пятьдесят╗. И вот значит, он говорит: лПодождите минутку, потом говорит снимайте. Снимаю, засекаю время Ц 50 секунд. Я остолбенел. (Аплодисменты в зале.) Ну не было у меня такого никогда. Тогда я говорю: лБорис Викторович, ну Вы уж буквально меня поняли. Можно еще сказать немножко╗. лНу, сколько еще?╗ Я говорю: л15 Ц 20 секунд╗. Говорит. Засекаю Ц 20 секунд. Вот так мне пришлось Ц первый и последний, наверное, раз в жизни ничего не пришлось переделывать и не пришлось выкраивать, а Вы знаете надо же еще чтобы не только слова смонтировать, но чтобы не было [лкорешков╗] там так называемых, не было скачков там. А тут все целым. Только один раз, поскольку у меня штатив плохой был, то пришлось вставить несколько [томов(?)]. Короче говоря, снимать хорошо и если Вам удасться, то я Вам завидую. А я два раза был у Бориса Викторовича и кассету я ему дал. Он наверное забыл. Но просто, когда я принес ее ему, то не было шнура. У него было немецкое соединение, а у меня японское и мы не смогли показать ему. Так что не знаю, видел ли он.

А что касается вопроса, то каждый раз меня всегда итересует, когда я читаю. Я, к сожаленю, книгу не успел прочесть, но уже просмотрел Ц у меня был момент такой Ц я начало, страниц, наверное, пятьдесят пролистал и вот каждый раз в книгах, в интервью и везде говорится о том, что к немцам у нас в стране плохо относились. Это я знаю. Знаю по своей родне Ц у меня и сидели, и были расстреляны родственники Ц все это я знаю. Но знаю не по себе. А сам я никогда плохого отношения не видел. (Злоупотребляю правами автора, но не могу удержаться от комментария: "Вебер (Сивко) Альфред Васильевич" Ц так стоит в моей старой записной начала 90-х, а "били", как известно, не за имя а за фамилию. Ц Э.Б.) Поэтому мне хотелось бы, Борис Викторович, узнать: как Вы думаете, где, может быть где-то в сельской местности, еще настороженно относятся к немцам? Потому что в Москве, когда вот так вот говоришь, Ц все наоборот. Или это мода такая сейчас пошла: лО, немцы! Это люди, это порядок╗. Только такое я сейчас слышу. А вот в чем Вы еще видите пережитки плохого отношения к немцам.

Раушенбах: Я не знаю. Вообще к немцам относились в России всегда очень хорошо. И есть такая знаменитая беседа Сталина с одним немецким писателем (Эмилем Людвигом Ц прим. ред.), где он говорит: лЯ не могу объяснить, но немцев в России любят╗. Это было до войны, конечно. То есть это факт, который подтвердил даже сам Великий Вождь всех народов.

И это действительно было так. Я никогда в жизни не испытывал чего-то такого, что мне плохо оттого, что я немец. Ни разу. Ну, конечно, когда нас всех забрали и посадили Ц так это ж не меня, правильно? Я то... И посадили правильно, я считаю. И там, в лзоне╗, тоже ко мне хорошо относились. В общем, я не знаю. Я никогда не испытывал отрицательных эмоций. Отрицательных Ц никогда не было у меня, никогда в жизни. Может быть, я потому так долго живу, что меня не волнует никогда, что и как, а я всегда только радуюсь жизни? Я рад в любой ситуации. Да. У нас в лзоне╗ было так: половина стонала, хваталась за голову, переживала. А что переживать-то? Себе дороже! Я сидел и (улыбается) улыбался. Тогда один из немцев, который со мной сидел, мой друг, сказал, что меня не в лагере держать надо, а агитатором (смеется) за советскую власть посылать. Я всем популярно объяснял: лБратцы, что вы волнуетесь?! Нас правильно посадили! Почему? Мы же немцы, а сейчас идет война с Германией Ц нас и посадили, правильно?╗ лПравильно...╗ лТак что же вы волнуетесь-то?╗ А я действительно не волновался. И это не потому, что я такой... таланливый.

А. Вебер: А Вы не знаете, что Вам в лделе╗ написали, что инкриминировали?

Раушенбах: Ничего абсолютно. Немец Ц а что еще надо?! У нас все было просто Ц я не был арестован! Ц давайте уточним. А я был мо-би-ли-зо-ван в ар-ми-ю. Из военкомата пришла по-вест-ка, я явился на призывной пункт, и меня вместе с другими немцами, призванными по повесткам в армию, посадили в вагоны, привезли в лагерь. Но формально, простите, я был мобилизован в армию! Так что у меня ни статьи, ничего нет.

А. Вебер: А вот у меня из близких родственников дядя сидел, десять лет с 38-го по 48-ой, а вышел (слово неразборчиво). Так у него было написано, как он говорил, я сам не видел он написал моей матери, что у него было в деле написано, что он плюнул на портрет Сталина. Вроде бы следователь ему сказал: лДавай я тебе напишу Ц потому что они были приятели Ц Давай я тебе напишу, что ты плюнул на портрет Сталина╗ разнарядка такая была. И вот он написал, так он разъяснял.

Раушенбах: Это он был арестован. Но так как я был мобилизован, то мне никто ничего не объяснял. А что тут объяснять, правда? Мне же никакого обвинения не предъявили? И оправдываться не надо, и обиды здесь не при чем: я свободный человек, только временно сижу за колючей проволокой (смех в зале).

А. Эрлих: Борис Викторович, если дальше развивать Ваш тезис о том, что Вас посадили Ц ну не посадили, а мобилизовали, скажаем так, но на самом-то деле посадили, Ц правильно, то насколько тогда правомочна постановка вопроса о реабилитации?

Раушенбах: Я Вас понимаю. Она правомочна, вполне. Дело в том, что нас всех посадили и забрали, предъявив всему народу (а не каждому персонально) обвинение в том, что мы негодяи, шпионы, продавшиеся и так далее, потому что якобы где-то там в Поволжье был высажен какой-то немецкий вооруженный десант и местное население его скрыло. Это, конечно, несусветная глупость: не может самолет из Германии долететь до Волги и его по дороге никто не собьет. Это же чушь. Специалисту это понятно, а простому народу? Вот такие всякие лбайки╗ ходили. Но, в общем, никаких... это разговоры были для лобъяснения╗, а так Ц ничего.

А когда кончилась война, нас собрал оперуполномоченный и сказал, что мы теперь совершенно свободные люди и можем сесть и писать поэмы. Но так как мы его не поняли, он опять сказал: лВы можете писать поэмы, и мы даже можем их напечатать, если стихи будут хорошие. Но только вам нельзя отсюда уходить дальше, чем на 20 километров, иначе (смеется) вы получите 20 лет каторги. А поэмы можете писать. Это пожалуйста.╗ Это вот смешной эпизод такой был.

Вопрос: Мы делали кинофильм о российских эммигрантах Ц ну много там было, вот в хайме, например. Вот они стонали: лГде большие красивые портреты, большие фотографии наших современников Ц интересных российских немцев?╗ Вот Вашу фамилию, например, перечисляли. Вот мы авторы, мы сейчас и музеи делаем, и что мы только не делаем, а вот Вашу большую [выставку] фотографий Ц это реально собрать или нет?

Раушенбах: У меня их нет! Я не знаю, где их можно

Бернгардт: Просто взять и сфотографировать.

Раушенбах: ... (смех, затем оживленный шум в зале.)

В. Барынин: Разрешите, пожалуйста, мне. Зовут меня Валерий Барынин, я долго не хочу объяснять, моя родня живет в Германии, но я чисто русский, нижегородский мужик Ц там родился и там вся моя родня. Но с детства я как бы переплетен, как все мы, с немцами. Но с немцами теми Ц фашистами. Хотя говорят, а что возрождать? Что-то такое делать, что бы изменить отношение к немцам. Вот сейчас говорил господин Вебер, о том как хорошо относятся к немцам. Мне кажется, что все-таки отношение к немцам разное. Вот у меня, например, было полное неприятие с детства, потому что: лГады-немцы убили отца╗. Это было повсеместно и я, например, с четвертого класса отказался учить немецкий язык, категорически. Меня оставили на второй год, ломали через колено. Перевели в другую школу, снова заставили учить немецкий язык. Я сказал: лМоего отца убили немцы, а я буду учить немецкий язык?!╗ То есть не нашлось никого, кто бы объяснил мне, что язык, фашисты и немцы Ц это три разных понятия. Поэтому мне кажется все-таки нужно, и у многих... И до тех пор пока я не встретился, гастролируя по всему миру, я по первой профессии певец, а по второй Ц живописец, я пришел сюда к художнику Раушенбаху! (реплика из зала: лНародный артист!╗). Ну да, Народный артист России, лауреат разных премий... но я это опускаю. Когда я встретился с немцами в Германии, после того как я встречался с итальянцами, австрийцами, испанцами, голландцами Ц разными людьми Ц почему я здесь? Ц немецкий народ стал моим любимым народом. Спустя несколько десятилетий. От полного неприятия в детстве до как бы того, что я настолько зауважал этот народ за какую-то точность, определенность, за какую-то не заячью такую направленность. В каждом народе есть разные люди Ц не хочу распространяться, все люди здесь взрослые... Поэтому я считаю нужно все-таки какое-то сообщество, товарищество чтобы... я думаю, нужно менять отношение, потому что во многих местах, в том числе и в глубинке, я думаю, отношение к немцам еще, пока еще, такое двоякое. Это раз, второе - мне кажется, что сейчас все открыто, и культурные обмены, это все хорошо и можно было бы сделать как-то по шире.

У меня есть такой вопрос. Мое отношение к немцам сложилось в детстве. Мне хотелось бы, чтобы Вы рассказали о своем детстве, как Вам жилось среди подростков, были ли какие-то вот... Спасибо.

Раушенбах: Понятно. Понимаете в чем дело, я родился в Петербурге, а в Петербурге до революции немцы составляли огромную часть населения. Даже у Пушкина можно об этом встретить. И не даром там... В общем, не буду говорить. Так вот, поэтому в детстве у нас никаких проблем не возникало. Все привыкли, что большая часть Петербурга, потом Петрограда, потом Ленинграда Ц это немцы. Больше того, у нас в городе уже после революции существовали три немецкие школы, где все преподавание, в том числе и математика и география и так далее, велось на немецком языке. Это было примерно до конца 20-х годов. Потом их закрыли, как некое неуместное что ли,.. как что-то неуместное, несоответсвующее советским представлениям о чем-то Ц я не знаю. Их закрыли. Но я учился в школе, где и... наказывали и ругали нас по-немецки Ц директор меня Ц за то, что я разбил стекло. Я пришел к нему и рассказывал по-немеки, что я сделал то-то и то-то. В голову не могло прийти разговаривать с ним по-русски в школе. Между собой мы, конечно, по-русски говорили на перемене, но с учителями на всех, кроме русского языка, конечно, уроках говорили только по-немецки. Как и с директором или еще с кем-то из администрации Ц все было так. Это такие школы были. Поэтому у меня в детстве эта немецкая сторона была естественна. Мне не надо было с чем-то бороться, или сталкиваться с неприязнью, или еще чем-то таким. Ничего этого не было. У нас школа была Ц один этаж немецкий, а два этажа были Ц русскими. Школа была с русским отделением и немецким. На немецком отделении преподавание велось на немецком языке, а на русском Ц по русски. И мы не дрались, не ругались, жили всегда очень мирно. Правда, у нас было мало общего, потому что были разные преподаватели, разные интересы, но в общем никаких скандалов, каких-то драк Ц ничего этого не было, абсолютно ничего! Более того, за многие годы учебы, причем учились в такой школе, где один этаж был немецкий, а другой Ц русский и ничего не было.

Вопрос: Я тоже из-под Ленинграда, из [Новокаламской] колонии (вырос в немецкой колонии [Найдорф]). Учился в немецкой школе семь классов окончил. А все-таки, в какой школе Вы учились там в Ленинграде?

Раушенбах: Я могу сказать. Там первоначально школы немецкие Ц они были конфессионально обусловлены. В одних учились лютеране, в других Ц католики, понимаете? Потому что это было так. Мой отец почему-то был реформатором - кальвинистом. Я не знаю почему. Он, конечно, родился лютеранином, но потом когда-то что-то где-то случилось и я должен был, формально, ходить в реформатскую школу. Я ходил в реформатскую школу, понимаете? Хотя в советское время она уже никакое отношение к конфессии не имела. Так вот, эта школа была рядом с Мариинским театром. Там есть такой [Литовский] переулок. Там был когда-то Литовский замок, он потом сгорел во время революции. Там была политическая тюрьма в центре города, такая своеобразная. И вот, мы ходили в школу, а напротив были развалины какого-то замка. Сейчас наша школа, я там ходил Ц ну, не сейчас, конечно, а лет десять назад, просто интересно Ц она разбита на две школы Ц она слишком большая для современной школы. И в одном отделении Ц это музыкальная школа при консерватории. Там рядом была консерватория, поэтому естественно, что консерватория взяла половину. А вторая половина Ц это простая школа, не знаю только какая, но, конечно, к немецкой школе это уже не имеет никакого отношения, просто здание.

Вопрос: Я окончил семь классов, хотел поступить в художественное училище в Ленинграде, но плохо знал язык. Потом 37-ой год, а это было такое время...

Раушенбах: Я закончил школу в 31-ом году.

А. Вебер: Борис Викторович, так у Вас, значит, только одни реформаты учились в этом отделении?

Раушенбах: Это было Ц до революции. А после революции Ц кто угодно.

А. Вебер: Потому что в Peterschule, я знаю, учились и русские, и...

Раушенбах: Нет, у нас... Это было потом. После революции было так. А до революции Ц я не знаю как (дискуссия в зале). Но во всяком случае, эти школы были тогда в основном привязаны к соответствующим немецким конфессиями. А так как были три Церкви (это значит реформатская, католическая и лютеранская), то как-то были поделены школы. Я просто сейчас не помню как. Я знаю, что наша была реформатская.

Вопрос: (неразборчиво)

Раушенбах: Понимаете ли, я понимаю вопрос, но я не могу на него ответить, потому что не в курсе дела. Для этого надо было бы быть более взрослым человеком, а я был мальчишкой. Мне было там восемь-десять лет. Меня эти вопросы не интересовали. Но, я ездил в Маркс, город Маркс, там, я помню, на площади стояла лютеранская церковь, напротив нее стояла католическая церковь, а на другой площади была православная. Тут была полная возможность выбора веры и так далее. Но никаких серьезных столкновений или расхождений я уже не помню. В наше время это было не существенно Ц когда я учился.

Вопрос: Сейчас модно интересоваться генеалогическим деревом, все увлекаются. А у Вас такого хобби нет?

Раушенбах: Такого хобби у меня нет, а о генеалогическим дереве я знаю очень мало. Дело в том, что один мой родственник интересовался историей семьи. Валентин Эдуардович Раушенбах Ц здесь жил в Москве, ныне покойный. Он установил, что некий Карл Фридрих Раушенбах приехал сюда в конце 18-го века. И так далее и так далее и так далее. И он просвятил меня более менее как это пошло дальше. После его исследования, стало ясно, что все Раушенбахи живущие сейчас в Союзе Ц родственники. Может это родство восходит к началу 19-го века или концу 18-гоЦ это другой вопрос. Но все родственники Ц приехал один(!) Карл Фридрих. Первый, сюда.

Я, когда был в Германии, решил поехать туда, откуда Карл Фридрих приехал сюда. Приехал в город, нашел даже церковь, в которой он венчался, потому что Екатерина II пускала в Россию только семь-я-ми, а не одиночек. Потому что ей надо было создать колонии, поселения, и поэтому это муж с женой должны быть. Поэтому в этом маленьком городочке на Эльбе все девицы были в страшном дефиците. Эта молодая шпана вся немецкая, которая не могла найти себе никакого дела в Германии, отчаянные, они часть рвали в Америку, а часть в Россию. Те что уехали в Америку Ц я не знаю, что с ними стало. А те, что приехали в Россию их расселили так. Первых, несколько групп, поселили под Петербургом. Там была такая Средняя... Средняя Рогатка, сейчас забыли про нее, недалеко от города, где жили небольшие немецкие группы. Я помню... Мы жили в городе, но близко к этой самой Средней Рогатке и я помню, как молоко нам приносила молочница, и эта молочница с моей матерью всегда говорила по-немецки. Ей было проще по-немецки, потому что она была из немецкого поселения под самым Ленинградом. Но в основном они все уехали на Волгу. Это так, осколочек, который остался под Питером. И среди этих отчаянных голодранцев был как раз мой предок. Поскольку Екатерина не пускала холостяков, то он срочно женился. И я был в этом городе, где он женился. И с помощью родственников у меня даже есть выписка из церковной книги о том, с кем он сочетался браком и так далее. Я даже в эту церковь зашел. Потом был в городишке, откуда он отправлялся по Эльбе. Потом, по-видимому, в Любек и оттуда уже в Россию. Как-то так, в общем. Я пытался там это найти.

Потом, второе, что я сделал Ц это где мой отец учился в Германии. В молодости. Я поехал в город, где он учился, но не мог найти... (то учебное заведение, в котором он учился уже не существует) и не знал, что мне делать. И тогда я подумал: лОн наверняка бывал на Ратушной площади(!) Ц на главной площади города╗. Я походил по ней, посмотрел: лТоже самое видел мой отец в конце прошлого (19-го Ц Э.Б.) века╗. Вот это то, что я пытался сделать в Германии, а никаких особых генеалогических изысканий у меня за душой нет.

Вопрос: Каких немецких традиций Вы придерживаетесь дома?

Раушенбах: Дома?

Вопрос: Да, дома.

Раушенбах: Дома. Вы знаете, у меня дома уже очень трудно придерживаться чему бы то ни было, поскольку у меня жена русская и... э-э-э... это уже не то, прямо скажем (смех в зале). Вот здесь сидят две мои дочки. Ну, они (улыбается) Ц не то. Они были бы лучше, если бы она была немка (смеется), конечно. Только маме, ребята, дома не рассказывайте. Договорились. Нет, особых никаких у меня (к сожалению, или, к счастью Ц не знаю) никаких генеалогических каких-то следов не осталось. Ничего не осталось... Я очень мало знаю об отце, практически. И потерял всякую связь с другой родней, поскольку мой отец, не знаю почему... Нет, знаю почему Ц он был у деда нелюбимым сыном. У него был любимчик Ц старший сын, а мой отец был нелюбимый сын. Я не знаю истории семьи. Там было что-то такое, почему он имел основание не любить своего сына, младшего. И поэтому он послал своего младшего сына, что бы не болтался Ц наследства все равно не получит (дед мой решил все передать своему старшему сыну). Он

(Конец 1-ой стороны 1-ой пленки)

 Раушенбах: ни знакомых, ни родственников, никого не было. В Петербурге никого такого не было, а где-то там на Волге может кто-то и был но откуда бы мы знали. Все связи были потеряны. Знаю, что сестра моего отца, она уже уехала в Германию и некоторое время они переписывались, потом она умерла. Это было где-то в 20-е годы. После чего почти всякая связь с какими бы то ни было родственниками пропала. По семейному преданию и моему ... (одно слово неразборчиво) среди наших родственников был один крупный уголовник. Вот. Так что у нас в семье все есть, даже уголовник. Который потом пропал. Он, правда, нас обворовал, но это уже другой вопрос (смех в зале).

Реплика из зала: Как же так?!

Раушенбах: Да (смеется) профессионал Ц он просто не мог иначе.

Реплика: Он подтвердил свой статус, просто.

Раушенбах: Да! Подтвердил свой статус. Он заехал к отцу, отец был страшно растроен, я видел по лицу, что он совершенно недоволен, что появился его этот... Лицо отца я видел, мне было лет восемь. Я видел, что папа очень расстроился. Тот что-то кричал: лЯ такой, я такой великий!╗ В общем, потом обворовал и исчез. Говорят, что он попался где-то на чужом воровстве и пропал. Вот был у нас такой родственник. Остальные родственники были вроде приличные, но они к нам никакого отношения не имели. То есть мы слишком оторвались... Отец слишком оторвался в конце прошлого века. От того, что он нелюбимый сын, он слишком оторвался от этой волжской колонии, где они все жили. Слишком э-э-э... вынужден был жить отдельно от них, независимо, в Петербурге и так далее, и так далее.

Вопрос: Борис Викторович, (далее несколько слов невнятно) с чего вдруг Вы стали заниматься такой далекой сферой, тем более в нашем атеистическом мире, Ц иконописью. Отвечая на этот вопрос, не могли бы Вы уточнить понятие лумного атеизма╗ Ц что Вы имеете ввиду? И еще один момент. Вы, насколько известно, занимались такой темой, как колокола. Не могли бы Вы что-то и в этой связи сказать?

Раушенбах: Понятно. Первый вопрос был... Я забыл уже.

Реплики: Иконопись! Про иконопись!

Бернгардт: Понятие лумного атеизма╗.

Раушенбах: Понимаете ли в чем дело, иконами я занимался, первоначально, абсолютно... э-э-э... совершенно не интересуясь вопросами атеизма, богословия и так далее. Просто меня, как... ну, как человека, который занимался вопросами работы мозга и так далее, и так далее Ц это нужно было для космических моих дел и специальности. Ну, например, как при стыковке космических кораблей будет, в частности,... Можно ли глазами определять там то, другое, пятое. В общем, такие какие-то практические работы у меня были, связанные с моей специальностью. О том, что человек видит, как он ощущает пространство, можно ли на глаз стыковаться или нельзя, или надо реперы ставить. Ну, была такая, как иногда говорят, линженерно-психологическая проблема╗, где инженерное дело смешивается с психологией. Со зрительным восприятием, в частности. Когда я этим стал заниматься, то... ну, то что для техники надо Ц я все сделал, но одновременно меня заинтересовало, почему на иконах так лнеправильно╗ рисуют... Ну вот неправильно. Вы знаете как Репин писал, а на иконах по-другому. А почему? Вот. Я пытался найти рациональные корни. Ну, скажем, для себя я нашел эти корни. Сам себе я объяснил и даже написал статьи Ц лпочему так странно рисуют╗. И так я постепенно съехал на изобразительное искусство. Это было как бы... Как бы... знаете, бывает основное производство, а потом побочное, какие то там... Вот завод выпускает, значит, какие-то танки, а кроме того Ц кастрюли, ширпотреб. Ну вот, у меня это было вроде как ширпотребность. Основная работа, конечно, была серьезная, а это так, пустячки. Потом ширпотреб стал главным. Как и там Ц главное сейчас кастрюли.

Вопрос: А про атеизм?

Раушенбах: А что про атеизм?

Бернгардт: Про умный научный атеизм.

Раушенбах: Видите в чем дело. Я... У нас был... было понятие лнаучный атеизм╗. Но, понимаете ли, атеизм, сам по себе, вещь вполне разумная. Ну, человек хочет Ц верит, хочет Ц не верит. В конце концов, доказать бытие Бога Ц нельзя, опровергнуть существование Ц нельзя. Это показал еще Кант. После Канта Ц дело веры. Хочешь Ц веришь, не хочешь Ц не веришь. И поэтому человек, который не верит в Бога Ц это его дело. Не верит Ц ну и хорошо. Если он при этом себя прилично ведет, тогда все в порядке. Это, так сказать умный атеизм, ну а глупый атеизм Ц это советский атеизм, научный атеизм советский. Ну все вы помните, что там творилось. Но... страшно даже вспомнить, неприлично даже, я бы сказал. Вот это я называл глупым атеизмом. Таким атеизмом, конечно, и (два слова неразборчиво) не следует. Там я предлагал так. Там атеистам давали степени научные. Скажем, кандидат там филосовских наук по атеизму, доктор наук. Я предложил очень просто делать. Надо выстроить всех претендентов на ученое звание в спортивном зале. В один ряд поставить плечом к плечу, так чтобы они стояли. Дальше, провести на расстоянии трех метрах одну полосу перед ними и в пяти метрах Ц другую полосу. И заставить плеваться. Кто переплюнет три метра, тот кандидат филосовских (ну, по атеизму), а кто переплюнет пять метров Ц тот доктор, соответсвенно. Потому, что ничего, кроме как плеваться, им не надо. Они же ничего не писали, ничего. Ну хоть бы [стойку] сделали какую. Главное Ц плеваться. Ну тогда и надо просто по плевкам и определять, кто доктор, а кто Ц кандидат. Но мое предложение почему-то не получило поддержки.

Реплика: А вот колокола?

Раушенбах: А, насчет колоколов. Насчет колоколов Ц это смешно. Понимаете ли, так как обо мне шел слух, что я обладаю какими-то не совсем обычными представлениями о мироздании, что я иногда делаю странные вещи, ко мне пришел какой-то тип и стал жаловаться, что вот он написал какую-то статью по колоколам каким-то, а ее никто не берет. Все боятся, что атеисты заклюют Ц редакции боятся брать: лДа Вы что! Нас атеисты заклюют╗. Потом другой приходит товарищ: лВот я написал там по колоколам. Там, какое-то литье там Ц какое, что. Что там из бронзы, там Ц какая колокольня, какая пушечная. Не печатают Ц колокола!╗ И я тогда решил. Как обойти цензуру? Проблема. А я тогда сделал такую вещь, я сказал: лДавайте, братцы, сделаем следующее, я сейчас возьму и организую научную, в Академии Наук, научную конференцию на тему лКолокола╗. Вы приедете делать доклады, а потом Ц полагается печатать труды конференции. И мы вас всех опубликуем (смеется), в одном сборнике╗ (аплодисменты в зале). Мы (смеется) этот номер и сделали, понимаете? С Президиумом я договорился. Конференция под названием лКолокола╗. Чтобы нас не сочли, что мы какие-то страшные церковники, в докладах по лКолоколам╗ были колокола морские, которые назывались лсклянки╗, поддужные колокольчики. В тройках поддужные колокольчики, знаете маленькие? Чтобы, когда она едет, чтоб звенела. Все включили, но были и лчестные╗ колокола. Вот так и получилась книга потом Ц лКолокола╗. Это был способ просто Ц обойти дураков в цензуре.

Барынин: Борис Викторович, еще на два слова вернуться обратно к иконам, там есть, как известно, так называемая обратная перспектива, да?

Раушенбах: Да, да.

Барынин: И мне интересно, так сказать. Вот Вы подошли к этой проблеме, вот удалось ли хоть немножечко с Вашей научной точки зрения пощупать вот эту проблему обратной русской перспектива?

Раушенбах: Да-да-да, удалось пощупать. Удалось пощупать и очень основательно. Я сделал что, я... Обычная перспектива, которая преподается в учебных заведениях в академиях художеств, в школах художественных. Она основана на работе глаза или фотоаппарата. Вот лучи идут, вот они пересекаются в центре, потом проектируется Ц там получается картинка, знаете? Это в любом курсе перспективы. Я говорю: лБратцы, вы же чушью занимаетесь, потому что картинка получается не в глазу, а в мозгу. А от глаза до мозга эта картинка преобразовывается. Значит, поэтому настоящее, если я хочу передать свое зрительное впечатление, я должен э-э-э... сделать то, что в глазу, то что обычная перспектива учит, получить изображение в глазу Ц на сетчатке глаза, Ц а потом, обработав математически, учитывая работу мозга, и то что получится Ц будет мозговое. Его и нужо рисовать. Человек видит не глазами, а мозгом, понимаете? При этом... А когда я сделал такое предположение, потом мне удалось написать очень простое уравнение работы мозга по зрительному восприятию и я понял, что начиная с трех метров и дальше, разницы между глазом и мозгом Ц никакой! То есть, то, что получается на фотоаппарате, то и... все получается. Но первые два метра, тут понимаете, все идет вверх ногами и... Вы знаете, что если Вы делаете фотографию в ателье, то, обратите внимание, Вас фотографируют издали и нет ни одного дурака, который поднес бы фотоаппарат к Вашему лицу. Заметили? Вас сажают, фотограф уходит в другой конец комнаты и оттуда Вас. А почему издали? А потому что если Вас [спереди] снять, Вы сами себя не узнаете (неразборчиво несколько слов о преобразовании мозгом). А когда издали, то работа мозга сводится к простому умножению и там все получается. В общем, я теорию эту Вам рассказывать не буду, мне стало все понятно Ц почему, как и что. И в частности, путем матиматики, а не каких то особых там (слово неразборчиво) я обнаружил, что первые 3 метра, примерно 2-3 метра нормальный человек видит в обратной перспективе. И Вы все Ц тоже самое. Только Вы этого не замечаете, потому что Вы к этому привыкли. Теперь так. Средневековый художник рисовал по памяти, а не с натуры. А как он видел? Он видит стол Ц как запомнит стол, он так его и нарисует. Но видит-то он его в обратной перспективе, потому что все мы видим в обратной перспективе. Многие не верили я приводил и показывал. лАх, да! Я никогда не замечал╗ Ц реакция была простых людей. То есть, обратная перспектива возникла совершенно естественно Ц это была правильная передача зрительного восприятия первых метров пространства. Правильная передача. А так как писали по памяти, то даже далекие предметы давали в обратной перспективе. Вот, ну и поэтому... Ну, не знаю, я там в книжке все подробно написал, и... Поэтому надо удивлятся тому, что обратная перспектива исчезла из искусства. Это эти дураки... простите, они были не дураки, но в одном месте они были дураки Ц просто задурили головы: лНу не может быть! Леонардо так рисовал, Рафаэль вот так рисовал╗. Глупость, понимаете, так нельзя. Портретисты, портретисты, которые рисуют групповой портрет, они никогда не уменьшают головы из-за расстояния. Получится ужас, если портрет такой написать. Они говорят... к портретному искусству Леонардо там не причем,... Рафаэль и прочие великие мастера культуры Возрождения. Вот этой кучей вопросов я как раз и занимался, когда занимался. Мне просто было интересно, мне это было совершенно ненужно.

Барынин: Ваш родственник художник Раушенбах занимался поиском новых форм в живописи, в каких-то... цветовых пятнах Вы одобряете его?

Раушенбах: Я этого не понимаю просто.

Барынин: А авангардное искусство Вы не...

Раушенбах: Почему? Я не хвалю и не ругаю. Просто я говорю: лЯ в искусстве и в авангардном, и в... я ни-че-го не по-ни-ма-ю╗. Я объясняю это очень просто Ц я не могу отличить хорошей картины от плохой. Я это много раз наблюдал на художественных выставках. Висят картины, а мне они все Ц один черт! Ну картины и картины. А для искусствоведа Ц один портрет изумительный, они от него стонут, за голову хватаются, а другой Ц такое барахло. А мне они одинаковы. Я смотрю Ц мне они одинаковы. Значит я дурак. В этом вопросе, понимаете? (вежливые(?) смешки в зале).

Барынин: Так Вам, что Леонардо, что Ваш родственник авангардист Раушенбах все едино.

Раушенбах: Совершенно верно Ц один черт! (смех в зале) Леонардо я, конечно, люблю не за картины, а за то, что он Леонардо. Помимо картин еще много сделал. Он крупный ученый и так далее, и так далее. Он великий человек, конечно, Ц Леонардо. И я поэтому... у нас в России есть две картины Леонардо. Одна точно подлинная, другая Ц в сомнении сколько там Леонардо, а сколько Ц его учеников, тоже споры идут. Они обе висят в Эрмитаже. Две мадонны: лМадонна Лита╗, лМадонна Бенуа╗. Я, когда был в Ленинграде, я, не помню кого из своих детей, из многочисленных моих детей, не помню кого, я сделал так: привел в Эрмитаж, мы быстрым шагом прошли через все залы, ни на что не посмотрев. Я подвел к мадоннам Леонардо и сказал: лСмотрите! Насмотрелись? Теперь пошли вон, к чертовой матери. Для нас ничего больше смотреть не надо╗. (Смешок в зале) Нет, это потому, что самое страшное, когда люди идут увидеть картину, а смотрят все подряд. Это невозможно, это чушь. Я поэтому, когда бывал за границей, например, я зная, что больше сюда не приеду, а тут висят великие мастера и так далее, я на входе смотрел план. В плане указано в каком зале и какие художники стояли. Я выбирал, что я буду... Что надо только 16-й зал! И я с закрытыми глазами шел до 16-го зала, осмотривал там и закрыв глаза уходил. Тогда что-то оставалось в голове.

Реплика: (фраза не понятна)

Раушенбах: Ну вот такой (смется).

Реплика (тот же голос): Инженерное решение.

Раушенбах: Да, да... Нет, потому что невозможно смотреть много. Я... Если художник, то он, наверное, может, потому что он все время работает в этой области, а у меня башка распухает. Потом еще Ц разные художники, разные школы... Потом впечатление такое, что висит много картин, а что там? А пес его знает. А если один зал помотрел, то все О`кей.

Вопрос: (плохо слышно, что-то о трудармии).

Раушенбах: Вы правы, что это, если не держаться вместе, если не иметь школы немецкие и так далее, все это постепенно исчезнет. И это сейчас, к сожалению, происходит. Я, в свое время, давно, мне Горбачев поручил, почему он мне поручил, я уже не помню, но так получилось, что он мне поручил тогда заняться немецкой проблемой и я с ним по этому поводу много разговаривал и так далее, и так далее. Бывал у него на всяких совещаниях. Ну и... он пытался что-то сделать... Он пытался что-то сделать, в смысле автоно-о-мии и тому подобному, он пытался. Я как-то недавно его встретил, он сказал: лЕсли бы я остался у власти, мы бы с Вами устроили автономию╗. Это он чепуху сказал. Просто так сказал. Потому что он ничего не мог сделать. Дело в том, что против автономии выступало областное руководство партийное Саратовской и Самарской областей. Против. И... поскольку они были против, то ничего сделать было нельзя. Во времена Горбачева, власть генерального секретаря была уже очень слабой. Очень слабой. Горбачев Ц он уговаривал, но не приказывал. И... он собирал совеща-а-а-ния, там были секретари Саратовского и Самарского. Мы там обсуждали с ними что-то. Потом сделали перерыв и во время перерыва Горбачев предложил мне и этим секретарям сесть в задней комнате и чай пить. Мы, кстати, там четвером или пятером сидели и продолжали обсуждать. И я там понял, что ничего он не сможет сделать, потому что секретари сказали: лА мы ничего делать не будем. Что мы будем (два слова неразборчиво), потому что лнарод нас не поймет!╗ (вот такая формулировка Ц лнарод нас не поймет╗) лИ ничего мы делать не будем╗. И я понял, что Горбачев с ними сделать ни-че-го не может, он был слишком слаб. А потом, позже, один из этих обкомовцев мне сказал: лВот если бы во времена Бре-е-жнева(!) нам бы сказали, то мы бы поставили на перроне духовые оркестры для встречи немцев╗. А вот тут, когда центральная власть ослабла, ничего сделать было нельзя. Слишком поздно. Немцы уехали и проблема потеряла актуальность, сейчас она не актуальна. Ведь в основном, немцы активно все уехали в Германию, основная масса. Мы Ц это огрызки, что ли.

Вопрос: (очень неясно о перспективах развития немцев, как народа)

Раушенбах: У нас? Я считаю, что очень слабые. Очень слабые. Только там, где случайно, в старых, скажем, местах где-то на Алтае Ц оттуда не выселяли, Ц если там сохранились какие-то села немецкие, то там все можно сделать, но это будет все на уровне сел, каких-то районных советов, каких то местных, алтайских. А чтобы в государственном масштабе, чтобы республика какая-то была автономная, это сейчас абсолютно, конечно, не реально. Ну, скажем, на Волге, это смешно даже думать. Это надо выселить оттуда всех, кто туда попал, кто сейчас живет. Ну грубо говоря. Им надо куда-то потесниться, а куда тесниться? Они же тоже не виноваты, когда они въехали в пустые дома и вся мебель стояла, все вещи были. Они просто въехали и заняли это. Но их самих-то ведь немцы, простите, я имею ввиду, гитлеровцы, выгнали из их э-э... района, где они жили. Там Белоруссии, скажем, еще где-то... они же бежали. Так что, они тоже не виноваты. Они не захватчики, скажем так.

Вопрос: А у Вас с Королевым хорошие отношения были?

Раушенбах: Личные отношения у нас хорошие. Дело в том, что я когда к нему поступил, это было в 38 году, то есть до войны, у него был отдел Ц четыре инжинера. Я был одним из них. Он, там Ц пять человек, вот и весь Королев был. Поэтому отношения могут быть только такие. Но в маленьком коллективе, когда несколько всего человек Ц какие там отношения? Нормальные отношения, никаких особых э-э-э... кошачьих нежностей у нас с ним не было. Это были чисто деловые отношения. Очень четкий ясный. Я получал от него указания, как начальника отдела, я их выполнял. Если хорошо, он меня хвалил, если плохо он меня ругал. Но никаких особых отношений не было, ничего. Это позже он стал великим человеком, а тогда он был просто нормальным. Но он был такой, он не изменился. Потом я работал с ним, когда он стал великим Ц нич-ч-чего не изменилось. Он был точно такой же командир и начальник, когда нас было пять человек. Такой же совершенно. Волевой, целеустремленный и так далее, и так далее. Помешенный на какой-то идее. Все у него было и тогда уже. Так что мне повезло в жизни, что я у него работал. И в раннем периоде, там где он был никому не известный, даже сомнительный, потому что его посадили потом. Сомнительный тип. И потом, когда он стал великим, генеральным там. Ну, генеральным он никогда не был. Он призирал. Призирал слово генеральный конструктор. Он был Главным. Никаких генеральных. Другие (несколько слов неразборчиво) повыше что-нибудь, а у него этого не было. Он подчеркнуто хотел, чтобы его по-другому называли. Рангом пониже были, все понимали, что он выше, а... Это знаете, как, скажем, там какой-нибудь Суворов мог ходить в солдатской шинели, но все знали, что он Ц Суворов, да? Вот такого типа он был.

Вопрос: У таких людей не бывает хобби, только работа, а у Вас есть хобби?

Раушенбах: Понимаете, что такое хобби? У меня много хобби. Дело в том, что я... это недостаток, а может и достоинство моей натуры. Я не могу никакой проблемой заниматься больше десяти лет. Желательно так Ц семь-восемь, но не больше. Дальше так скучно, такая тоска берет, что я ухожу в другую область. И поэтому я всегда занимаюсь своим хобби. Пока оно хобби. Как только оно перестает быть хобби, так я сразу занимаюсь другими проблемами. Поэтому если Вы возьмете мою работу, так Ц в хронологическом порядке, то Вы увидите, что я как блоха прыгаю с одного на другое, с одного на другое. Нет чего-то такого, вот как... знаете, как настоящий ученый, как он? Вот молодым он занимался не знаю... протеканием вод в грунте. Вот он защитил кандидатскую диссертацию насчет протекания вод, потом доктором стал по этому делу, потом стал протекать в Академию Наук и так далее.

Реплика: (о почве)

Раушенбах (смеясь): Все в почву. И я их уважаю! Это очень здорово, потому что он действительно становится специалистом. Для меня это не мыслимо. Я Ц редкий лентяй! И как редкий линтяй, я терпеть... я ничего не читаю. Я имею ввиду ученые труды. Никогда не читал, никогда ничего не читал. Ни-че-го. Я пытался несколько раз и засыпал на второй странице, потому что пишет там кто-нибудь... Что я буду там?! Он все уже понял! А что я там буду ковыряться?! Ну ее к черту. И я ничего не читал, в своей жизни ничего не прочел. И поэтому я всегда работал в областях, в которых никого нет Ц там нет литературы, нечего (смеется) читать.

Реплика: Не оправдывайтесь, в самом начале...

Раушенбах: Нет, в начале нет литературы. А когда я там поработал лет пять-шесть, смотрю Ц уже, Господи, во всех странах уже полно литературы Ц я плевал и уходил в другую область, где никого нет. И так всю жизнь у меня было. Я не могу читать чужих работ. Это ужасно, я не могу читать, совершенно не могу.

Вопрос: Можно последний вопрос задать? А как Вы лично понимаете Ц линопланетный разум╗?

Раушенбах: Я ничего не понимаю. Это очень интересно, но я ничего не понимаю (смех в зале).

Вопрос (тот же голос): Вот (пара непонятных слов) и понимать не надо.

Раушенбах: О, я бы с удовольствием поговорил. Но это интересные такие фан-та-зии и больше ничего. Пока, во всяком случае. Ничего там серьезного пока нет, ничего. Какой-то разум, наверное, где-нибудь есть. Я не знаю. Наверное есть.

Вопрос: К летающим тарелкам Вы не относитесь серьезно?

Раушенбах: Понимаете, нет. Я не отношусь к ним серьезно, потому что пока их нет. То есть все сообщения о тарелках, которые были, они... У нас была специальная комиссия, которая собирала все эти сообщения, анализировала, выясняла в чем дело. Примерно 70-80% объяснялось очень легко. То что люди видели, что там какой-то странный диск, где-то там поднялся и все видели, вся деревня, и там даже кто-то сфотографировал. А потом выясняется, что именно в это время, когда все видели, за тысячи километров отсюда, на Севере запускали раке-е-ту воен-ную, и вот эта ракета подымалась. А знаете, бывают миражи в пустыне? Когда изображение передается на большие расстояния? И вот это изображение по каким-то воздушным каналам передается и где-то, кто-то это видит. Но они же не догадываются, что это ракета, а нечто огненное подымается, потом спускается и так далее. Когда потом эти дела исследовали (у нас была целая такая комиссия в Академии Наук, может она и сейчас существует, всякие сообщения чтобы проанализировать Ц в чем дело), в огромном большинстве случаев удавалось объяснить. Людям не объясняли, которые это видели, что это такое, потому что тогда это нельзя было просто объяснить по секретности. Но всегда выясняли, что это было то-то и то-то. Какой-то процент остался невыясненым. Ну, бывают же вещи невыясненные?

Вопрос: А вот вроде космонавты видели?

Раушенбах: А это ерунда, ничего они не видели. Нет, это все рассказы журналистов. Если они видели бы Ц кто-нибудь из них Ц они бы мне сказали. А мне никто ничего не говорил. Я имею ввиду не официально, а неофициально: лБорис Викторович, знаешь, я вот такое чудо видел╗.

Они видели там всякие чудеса, но выяснялось, что они просто друг над другом шутили. Например, мне рассказывал один экипаж на станции... я не помню, на этом лСалюте╗ или на какой-то предыдущей станции, они знали, что если в определенном месте постучать по борту станции кулаком, (несколько слов неразборчиво) то подымается куча пыли там. Снаружи-то пыль есть. И она в лучах солнца на восходе или на заходе имеет вид таких огромных каких-то... небесных явлений, потому что там нет перспективы, люди не видят, не понимают. И вот они говорили, новому члену экипажа старый экипаж говорил: лСлушай, вот каждый раз, когда мы пролетаем над Магеллановым проливом, или там, над Бермудским треугольником когда летим, там у нас всегда появляется что-то. Вот мы сейчас подлетаем, постой у иллюминатора, записывай, что ты увидишь╗. Потом один шел, стучал там, а тот (усмехается) приходил в восторг, записывал. Вот отсюда могли пойти и все эти рассказы. Причем рассказы пустые. Вот такие причины были, а другие причины я не знаю.

Барынин: Вот эту семи-восьмилетнюю цикличность Ц это многие замечают. Что вот за семь-восемь лет можно решить какую-то довольно большую проблему, а дальше какое-то тупиковое Ц не охота заниматься. Вы тоже подметили это, да?

Раушенбах: Я просто по своему опыту, я никогда не думал об этом. Но мне за несколько лет... Понимаете, это и в науке так. Человеческий мозг сколько-то может работать, потом устает. Набирает столько материала, что он не вмещает, и тогда человек плюет и начинает заниматься чем-то другим. Не все. Но всё развитие математики так идет.

(Конец 1-ой пленки)